Пейзаж с бурей и двумя влюбленными

— Доброе утро! — приветствовала его Женевьева. — Могу я вас о чем-то спросить?

Если бы кто-то наблюдал со стороны за утренней прогулкой художника, этот наблюдатель увидел бы, как Вернон с Женевьевой, ежившейся от холода в своем легком платье (после грозы похолодало, парк дышал сыростью, на дорожках стояли лужи), бредут по аллее, как Женевьева что-то горячо рассказывает художнику, умоляюще глядя на него. Наблюдатель мог бы отметить, что Вернон вначале отрицательно качает головой, не соглашаясь выполнить просьбу, как девушка, глубоко вздохнув, высказывает еще один, главный довод. Затем художник достал из куртки маленький металлический предмет и передал его Женевьеве. Горячо поблагодарив, она побежала во флигель: нет, сегодня явно надо одеться потеплее!

В обычное время Женевьева поднялась бы на второй этаж замка для обычной уборки. Однако на этот раз она направилась не к комнате Вернона, как делала всегда, а к комнате Лоуренса Брэндшоу. Но тут ее внимание привлек плакатик (вроде того, что когда-то не слишком удачно вешала она сама), висевший на двери комнаты Фуллера: “Открыто для всех, для Женевьевы — в первую очередь”. Что это: розыгрыш? Издевка? Или действительно приглашение?

Чтобы показать, что она ничего не боится, Женевьева постучала в дверь. Тут же ей откликнулся бодрый голос писателя: “Входите, открыто!”

Она вошла. Писатель, орудуя здоровой левой рукой и пытаясь иногда призвать на помощь забинтованную правую, укладывал сумку. На столе, на кровати, в кресле лежали разложенные стопками одежда, книги, бумаги. Женевьева заметила, что со вчерашнего вечера облик Фуллера значительно изменился: бинты на лице исчезли, их сменили налепленные в нескольких местах кусочки пластыря.

— Да, милая Женевьева, — отвечая на невысказанный вопрос девушки, сказал американец, — я уезжаю. Сегодня здесь можно будет провести генеральную уборку, чтобы ничто больше не напоминало о моем недолгом присутствии.

Он сделал еще одну — видимо, не первую — попытку запихать в сумку костюм так, чтобы он не смялся. Женевьева пришла ему на помощь. Затем она помогла уложить в другую сумку папки — как видно, рукописи. Наконец все было уложено. Писатель сел на стол, вытащил из пачки сигарету, попробовал высечь огонь, однако зажигалка не слушалась его. Пришлось Женевьеве и здесь прийти ему на помощь.

— Что бы я без вас делал! — воскликнул Фуллер, затягиваясь. — Наверно, возился бы еще час. Я с этой своей пронзенной рукой стал совсем беспомощным. Только вы не подумайте, что я написал свое объявление, чтобы использовать вас таким вот образом: я искренне надеялся управиться самостоятельно и уйти гулять.

— И когда же вы собираетесь уезжать? — спросила Женевьева.

— Ну... видимо, после завтрака. Видите ли, это зависит от... Ну, вы, я думаю, догадываетесь, что я уезжаю не один, — Фуллер криво усмехнулся. — Мне вчера рассказали о сцене, которую вам устроили... Разумеется, рассказ был пристрастный... Но хочу вас заверить: она глубоко сожалеет о том, что сделала, знает о несправедливости своих обвинений и готова принести самые искренние извинения.

— Я не держу на нее зла, — сказала Женевьева. — Однако видеть ее мне, честно говоря, не хочется.

— Я понимаю, — заверил ее Фуллер. — И я знаю все, что вы мне можете сказать по поводу моего поведения и моего выбора. Но видите ли, милая Женевьева... да вы присядьте, поговорим напоследок — может, больше и не увидимся. Так вот, я знаю цену Жоржетте, как — смею надеяться — знаю цену и себе, и вам, и прочим обитателям замка. Я знаю, что Жоржетта строит относительно меня кое-какие планы, и мне надо поэтому быть настороже. Тем лучше — в жизни появляется элемент игры, настоящей, опасной игры, ставка в которой в данном случае — моя свобода и деньги. Это такая же игра, как мое соперничество с Лоуренсом. Конечно, с вашей точки зрения я циник, человек, для которого нет ничего святого. Но если вы так думаете — а я вижу, что вы думаете именно так — то вы ошибаетесь. У меня есть свои святыни, и я верю в Творца. И я знаю, чего стоят мои поступки, и готов держать за них ответ. Но только перед Ним, а не перед этими лицемерами, моими современниками. Вы посмотрите на меня: ведь со мной произошло, пожалуй, худшее, что может случиться с мужчиной. Вы видели, как Лоуренс унизил меня в этой странной “драке” в парке. И вот теперь он же становится моим спасителем, а я — его вечным должником. Я ведь точно знаю: он не даст мне ни малейшего повода хоть как-то отблагодарить его — я даже не пытаюсь это сделать. Другой бы на моем месте был в отчаянии, рвал на себе волосы — а я? Я ровен, весел, не держу на Лоуренса зла... Вы удивлены? Уверяю вас: большинство людей ненавидит тех, кто сделал им добро. А я — нет.

— Мистер Фуллер, я готова поверить, что вы — почти святой, — заметила Женевьева. — Но скажите — вам с таким отношением к людям не бывает тяжело?