Пейзаж с падением Икара

Конечно, разговор с отцом об искусстве – всего лишь плод моего воображения. Я точно знал, что в реальности такого спора между нами не могло быть. Тогда откуда все это взялось в моей голове? Или я просто пытался избавиться от сомнений, оправдаться? Странно, но эти тезисы о смысле творчества (creo ergo sum), раньше имевшие в моем сознании очертания непробиваемых истин, очертания Рима – места, куда ведут все дороги, – теперь превратились в пустые риторические лозунги, в руины. То, что я считал нерушимым, на самом деле оказалось таким же хрупким и немощным, как мои собственные кости.

***

Болезнь накатывала медленно. Озноб ледяными осколками трещал в груди и в позвоночнике. Сквозь дымку дурмана я чувствовал холодные скользкие прикосновения. Все вокруг было похоже на плывущий пейзаж, смываемый с холста косым дождем.

Галлюцинации продолжались: я видел человека в красной майке со стремянкой на плече. Он в одиночестве бродил по темным коридорам – и искал меня. Он был совершенно безобиден – и тем не менее я приходил в ужас от одной мысли о том, что он меня заметит. И я прятался от него – залезал в шкаф, заползал под кровать, как насекомое. Как насекомое.

Я не знал, сколько проспал. Человек в красной майке долго развлекал мое подсознание. Когда я проснулся, в глаза ударил блеклый, линялый утренний свет.

Слабость все еще сковывала, но дышалось свободнее. Я видел, как сквозь запотевшее стекло, и посторонние голоса (кажется, дядя разговаривал по телефону) все еще доносились, словно из запечатанной бочки, но теперь я мог слушать и разбирать их.

– Ну как ты? – спросил дядя. – Что-нибудь видишь?

– Тебя вижу.

– А красную майку?

– В смысле?

– Ты все время говорил про красную майку.

Я отвернулся к стене.

***

Неделю дядя выхаживал меня – варил бульоны, ходил в аптеку. Я был благодарен за заботу, но когда пытался сказать «спасибо», – слово застревало в горле.

Вскоре я уже мог сам вставать с кровати – дело шло на поправку.

Вечером, выйдя из спальни, я увидел, что он собирает вещи.

– Ты уезжаешь?

В зубах он держал незажженную сигарету.

– Да. Ты не видел мою зажигалку?

– Не видел. А почему ты уезжаешь?

Минуту он ходил, заглядывая под подушки дивана, раскидывая вещи на столе.

– Тьфу! Где же она? Ч-черт! – потом остановился и посмотрел мне в глаза. – Ты здоров. Во всяком случае – физически. Зачем мне задерживаться?

Я хотел объясниться – но молчал, не в силах выплюнуть признание.

– Не надо, – сказал он, словно ощутив мой ступор. – Избавь меня от исповеди. Просто помоги найти треклятую зажигалку!

Я принес ему спички и помог собрать вещи. Поезд отходил через час, мы присели на дорожку, переглянулись, как соучастники на очной ставке. Дядя встал, хотел хлопнуть меня по плечу, но убрал руку за спину – передумал. Попрощались мы глупо, «по-мужски», крепким рукопожатием – словно чужие люди.

Глава 2.

Лжедмитрий.

Отделом реставрации при галерее заведовал Леонид Бахтин. Если честно, более скучного человека я в жизни не встречал. Он не умел понимать шуток, да и выглядел так, словно совсем недавно перенес ампутацию чувства юмора (или чувства собственного достоинства – что одно и то же). «Человек без свойств» – этот ярлык прирос к нему намертво: нудный, бесталанный, даже тень он отбрасывал жиденькую и необязательную, но при этом, как ни странно, был порядочен и добродушен – видимо, верил, что порядочностью сможет компенсировать серость. О том, как он одевался, я вообще молчу: одни подтяжки чего стоят!

– Ну здравствуй, капитан Подтяжкин, – сказал я, заглянув к нему в кабинет.

– Между прочим, жена говорит, что подтяжки очень мне идут.

– Что ж, значит, это был первый в истории случай, когда жена соврала мужу.

Мы спустились по кривой лестнице на цокольный этаж и остановились возле входа в хранилище. За окошком мирно спал охранник, уткнувшись лбом в локтевой сгиб. Нормальный начальник, увидев подобную сцену, пришел бы в ярость, но Бахтин, кажется, физически был неспособен повысить голос ­– он лишь постучал ключом по стеклу и сказал:

– Женя, ну сколько можно? Впусти нас.

Охранник, встрепенувшись, по-детски потер глаза кулачками, буркнул что-то и нажал на кнопку; дверь, щелкнув, открылась, и мы вошли в длинную узкую комнату с потолком, перетянутым деревянными балками.

– Вот она, – Бахтин указал на картину, установленную на металлическом штативе возле окна. – Клиент уверен, что это работа кисти Дмитрия Ликеева. Результаты рентгенографии здесь. Посмотришь?

Я взял снимок, поднес его к свету.

– Плотность красок, подпись и техника мазка совпадают, – бубнил Бахтин за спиной.

– Постой-ка, – я вернул ему снимок и уставился на картину, – Это же «Крестный ход». Но его сожгли в семнадцатом, во время бунта.

– Это лишь версия, – сказал Бахтин.

– Это не версия, это факт, – я провел по полотну кончиками пальцев. – Мать художника писала в одном из писем, что видела, как солдаты топят камин его картинами.