Пейзаж с падением Икара

Я все порывался уйти, но не мог придумать причины – дешевое пойло обездвижило жилку лжи. В разговоре все чаще возникали заминки; мы ерзали в креслах, скрипя ржавыми пружинами, чувствуя неловкость от того, что не можем нащупать темы для простой светской беседы. Никанор Ильич говорил о какой-то статье в газете «Вестник», а я кивал, старательно имитируя внимание.

Раздался звонок в дверь.

– Это что – позвонили сейчас, да? – кадык его дернулся вверх-вниз. – Она припозднилась немного, но – ведь женщины должны опаздывать, не так ли?

«Кого там еще притащило приливной волной?» – подумал я, мучаясь от мандариновой икоты.

В коридоре зацокали каблуки, зашелестела мокрая одежда, послышался женский шепот – и болтовня куратора: «Вы хотите узнать, куда девался Стивенс, да? Он предал меня! Теперь я один, как перст, как Христос! Но я не отчаиваюсь! Я выше этого! А вы сегодня очаровательны, проходите, да-да, вот сюда».

И тут вошла она. Стройная, загорелая. Полуулыбка, рыжие волосы до плеч. И родинка над правой бровью.

Увидев меня, она поджала губы – узнала.

Между нами втиснулся Никанор Ильич.

– Мы немного выпили не обессудьте, знакомьтесь, пожалуйста. – Сказал он, проглатывая паузы. – Андрей Карский, Екатерина Сарк, вы будете главными героями выставки…

– Очень приятно с вами познакомиться? – сказала она испуганно, и это ее «с вами» резануло фальшью, как лишняя нота в вальсе.

– Мне тоже. Очень приятно. С вами, – пробормотал я в том же тоне, словно отвечая хамством на хамство.

Слегка окосевший от «вина» Гликберг ничего не заметил.

Вечер получился скомканный: я что-то говорил, но слышал себя словно со стороны, а хриплый голос куратора неприятно трещал над ухом, как костер, в который накидали шишек, и эта его щелкающая болтовня еще больше путала мои мысли. Я боялся взглянуть на Катю, на ее родинку над бровью, она же вела себя подчеркнуто спокойно, пару раз даже обратилась ко мне на «вы». И каждый раз за это «вы» я хотел влепить ей пощечину. Она обсуждала с Никанором Ильичом расстановку картин в галерее, потом они почему-то стали говорить о литературе, о Чернышевском, а я молча разглядывал свою чашку (наверняка не менее знаменитую, чем стол Чехова или сундук Станиславского).

– Андрей? Вы с нами? – Никанор Ильич щелкнул пальцами у меня перед носом.

– А?

– Я спрашиваю: как вы относитесь к Чернышевскому?

– М-м-м… предпочитаю Гоголя, – сказал я.

Куратор задумался, потом засмеялся, заухал, как филин:

– Художник шу-утит! Понимаю-понимаю.

Я попытался улыбнуться, но в челюсть вдруг ударила зубная боль; такая сильная, что пришлось зажать рот ладонью и зажмуриться. Мучительный транс (никем не замеченный) продолжался, кажется, целую вечность, – и лишь собравшись с мыслями, я смог заставить себя подняться из кресла Айвазовского.

– Мне, пожалуй, пора. Мне назначено на семь… к стоматологу.

– А что случилось?

– Пломба вылетела, и нерв болит, сволочь. Где мое пальто?

– Вам нужно пальто, да? Стивенс, будьте добры, принесите пальто гостю! – крикнул Никанор Ильич и тут же спохватился, хлопнув себя по морщинистому лбу. – Ах, все никак не могу привыкнуть, что он меня бросил! Все сам теперь, все сам! Бедный, бедный я! Секундочку.

Он вышел из комнаты, и мы остались наедине, окруженные оглушительным молчанием. Чтобы не видеть ее, я отвернулся к стене и попытался рассмотреть картину в золоченой раме. Краски перед глазами растекались: я видел лишь отдельные мазки, и все никак не мог сфокусироваться на рисунке.

– Ты изменился, – вдруг сказала она.

– «Ты»? Мы уже перешли на «ты»? Так быстро? – сказал я, не оборачиваясь.

– Не злись… просто я не ожидала тебя здесь увидеть, – чашка звякнула о блюдце. – Глупо получилось. Прости. Надо было сразу сказать, что мы…

– Ваше пальто еще мокрое! – крикнул Никанор Ильич из коридора.

– Ничего страшного. Дождь вроде закончился.

Я вышел из комнаты, схватил пальто и направился к двери. Куратор кинулся следом.

– Но подождите! Мы же еще не обсудили главное! Чернышевский предлагал…

– О, это не важно. Мне все равно. Извините, я спешу.

На улице было свежо, пахло грозой. В лужах зыбко отражались фонари, витрины. Дождь выдохся – моросил мелкой пылью, и только. Рывками дул холодный ветер, и мне стало легче. Я шел по мостовой, держа под мышкой мокрое пальто, и чувствовал, как постепенно остываю.

– Андрей, постой!

Я притворился глухим. Цокот каблуков по мостовой.

– Да подожди ты! – она догнала меня и схватила под руку. Два квартала – в молчании. Я шел, глядя на безлицые, уродливые манекены в витринах; хотелось схватить булыжник и – …

– Знаешь, у тебя сейчас безумные глаза, – сказала она.

– Это чтобы лучше тебя видеть.

– Не смешно.

– А я разве смеюсь?

– Давай серьезно поговорим. Я только вчера приехала. Пригласили. Сказали, что тут появились свои таланты. Я была так занята, что даже не спросила имен. А один из них, оказывается, ты.

Вдоль дороги на каждом перекрестке мокро краснели светофоры, по очереди перемигиваясь на желтый и зеленый.

– Ты надолго к нам, в Россию? – вдруг спросил я.