Пейзаж с падением Икара

– Значит, ты все-таки пришла, – сказал я.

– Как я могла такое пропустить?

– Но ты же говорила, что у тебя смена в клинике.

– Попросила подменить, – она улыбнулась. – Очень уж мне хотелось посмотреть на эту твою вернувшуюся Кармен. Ты мне все уши прожужжал про нее. А я ведь любопытная. Ну – где она?

– Вон там, – я кивнул в конец галереи.

– В синем платье?

– Нет, рядом. Рыжая. В белой блузке.

Марина рассмеялась.

– Знаешь, а ведь смехом можно ранить, – сказал я.

– Прости. Просто… ну, я как раз нечто подобное себе представляла по твоим рассказам: красотка с воспаленным эго.

– По-моему, я ее не так описывал.

Марина покачала головой.

– Сколько мы с тобой знакомы? Год?

– Год и семь месяцев.

– Все твои женщины подходят под одну характеристику: «ведьмы».

– И не говори, – я подмигнул ей.

Она сделала вид, что не заметила, и, дабы прервать напряженную паузу, кивнула на одну из картин:

– О, это же «Овца в лесу».

– Она самая. Тебе нравится?

– Шутишь? По-моему, это лучшая из твоих картин.

– Ага. И еще единственная, которую я тебе показывал.

Она улыбнулась.

– Ладно, сдаюсь. Подловил.

– Хочешь, покажу остальные? Они дальше.

– Не стоит.

– Почему?

– Твоя Кармен идет сюда. А я удаляюсь.

– Куда? Давай я познакомлю вас.

– Нет уж, спасибо. Я приходила только посмотреть, – сказала она, скрываясь за спинами людей.

– Кто это? – спросила Катя, взяв меня под руку. – Твоя новая девушка?

– Н-нет. Мой лечащий врач, – ляпнул я.

– Психиатр? Шучу.

– Ха, ха, ха. Смеюсь.

– Да брось, хватит язвить. Я пришла напомнить, что ты должен мне плитку шоколада.

– С чего это вдруг?

– Не делай вид, что забыл о нашем давнем уговоре, – она открыла черный клатч и достала листок бумаги. – Вот.

– Господи, ты сохранила его! Даже заламинировала?

Она улыбнулась, пожала плечами.

– А что? Я была уверена, что когда-нибудь он пригодится. И – вуаля! – момент настал.

Я пробежал глазами по тексту:

«Я, Андрей Андреевич Карский, торжественно клянусь, что буду покупать молочный шоколад Екатерине Александровне Сарк после каждой ссоры до конца жизни. Дата, подпись».

– Ну, знаешь, – сказал я. – Это ведь просто сентиментальная чепуха.

– В первую очередь это документ. И срок действия его не ограничен, там ведь написано: «до конца жизни». А ты вроде, – она проверила мой пульс, кивнула, – да, пока еще жив. Так что – с тебя шоколадка. Но это потом, а сейчас… сейчас я хотела бы тебе напомнить о еще одном уговоре.

– О господи! Что я еще подписывал? Я требую адвоката!

– Расслабься. Это другое. Помнишь мою первую выставку? Мы с тобой договорились, что в качестве боевого крещения я должна украсть что-нибудь у одного из посетителей? Помнишь?

Я медленно кивнул, понимая, к чему она клонит.

– Так вот, я ведь выполнила тогда свою часть уговора: вот, – она помахала клатчем у меня перед носом. – Так что – теперь твоя очередь. Я жду.

– Э-э-э… украсть? – я испуганно огляделся. – Я не могу так сразу. Мне надо подготовиться.

– Ну ладно, готовься. А пока… – она взяла меня под руку и потянула в ту часть галереи, где висели мои самые новые полотна. – Пойдем, покажешь мне свои «экзерсисы». У меня есть пара вопросов.

– А можно помедленней? – бормотал я, шагая за ней. – Слишком много информации, я не успеваю.

– Зато я успеваю. Идем.

Наконец-то я разговорился, беседа потекла плавно. Катя поглаживала меня по руке, я успокоился, раскрепостился, – хотя и заикался немного; и ладони все еще потели, приходилось незаметно вытирать их о пиджак.

– Знаешь, что меня больше всего коробит в России? – спросила она.

– Что?

– Обращения. В Англии ко мне обращались «мисс», а здесь – хм… – «жэ-энщина». Понимаешь, что я имею в виду? В любой цивилизованной стране есть определенные каноны светского общения: во Франции – «мадемуазель», в – Польше «пани», а в России, – она поежилась, – «жэ-э-энщина», или того хуже – «де-евушка». Тьфу! Это омерзительно. Неужели русский лексикон настолько обнищал? Почему у нас нет какого-нибудь элегантного слова, чтобы обращаться друг к другу уважительно?

– В России есть одна проблема – «элегантное» обращение могут принять за издевательство.

Я осторожно озирался по сторонам, Катя толкнула меня локтем в бок.

– Почему ты такой зажатый?

– Потому что меня зажали. Эта выставка нравится мне все меньше. Ни одного интересного лица.

– А меня тебе недостаточно?

– Это вопрос с подвохом. Я не буду на него отвечать.

– С чего ты взял, что это вопрос с подвохом?

– Все твои вопросы – с подвохом.

– Да ладно тебе, расслабься, – мы зашли в зал, где висели полотна абстракционистов. Катя кивнула на одну из картин. – Это Пинкисевич, новый адепт супрематизма. Как тебе?

– Можно я не буду комментировать фиолетовые квадратики?

– Когда это ты успел стать таким ворчливым?