Пейзаж с падением Икара

Я восхищенно посмотрел на нее.

– Слушай, ты прям Сократ. В юбке.

 – А ты – зануда.

– Это я-то зануда? Если ты не заметила, я только что чуть не совершил кражу!

– Да, и это была самая нелепая и нудная кража в истории.

– Спасибо.

– Не за что. Обращайся.

Мы долго молчали, глядя на проезжающие машины; я заметил, что черных машин больше всего.

– Ты хоть понимаешь, что пытался умыкнуть собственную картину? – спросила Марина.

– Ага.

– Не Рембрандта, не Брейгеля, а ту, что сам намалевал и сам отнес куратору! – она засмеялась: – Господи, ты пытался утащить с выставки картину прямо у всех на глазах! Неужели ты действительно верил, что все получится?

Неожиданно для себя я сам захихикал.

– Ну верил, ну и что?

Постепенно смех наш перерос в гомерический хохот. Я изображал, как беззаботно несу полотно под мышкой к выходу, как все смотрят на меня. Потом мы вместе представили, как мог бы выглядеть судебный процесс по моему делу («Подсудимый, встаньте! – сказал бы седой, похожий на бульдога, судья. – Вы признаете, что пытались украсть собственную картину?» «Признаю, ваша честь! – гордо сказал бы я. – И считаю, что, запрещая мне воровать мои личные вещи, вы ограничиваете мою свободу!»). От смеха у меня болела диафрагма, глаза слезились, но мы продолжали валять дурака, держась друг за друга, чтобы не упасть, и повторяя: «… украсть!… пытался!… свободу!…».

Когда кафкианская фантазия закончилась, я вытер слезы и внимательно посмотрел на Марину.

– Что? – спросила она. – Тушь потекла, да?

Я хотел ответить, но, – вместо этого, – поцеловал ее. И бутылка покатилась вниз по ступенькам, звеня, разливая вино.

Гроза закончилась, улица пахла дождевыми червями. Мы шагали по брусчатке (я слушал тонкий цокот ее каблучков). Говорили долго, с удовольствием, о всякой чепухе только для того, чтобы заполнить паузы.

– Тебе не кажется странным, что уже целую неделю льет дождь?

– Нет. Вот если бы с неба падали лягушки – это было бы странно. А дождь… осенью дождь – это нормально.

Она ткнула меня локтем в бок.

– Ладно-ладно, молчу, – сказал я, потирая ребра.

– Всегда хотела спросить, давно ты носишь очки?

– С детства.

– Долго привыкал?

– Да нет. А чего к ним привыкать? Нацепил на нос – и вперед.

– А вот я долго стеснялась. Мою подругу за очки дразнили «куриной слепотой», и я боялась, что надо мной тоже будут смеяться. Поэтому и ношу линзы.

– В этом твоя ошибка: нельзя показывать свой страх. Я ношу очки гордо, как знамя – а над знаменами не смеются. Психология. Один мой друг однажды нашел у себя седины – и покрасил волосы. Из-за этого я перестал с ним общаться. Нет, снобизм здесь ни при чем. Просто я считаю, что мужчина не имеет права на косметику. Если ты седой – будь добр гордо носить седину; если лысый – уважай свой череп, не оскверняй его вонючим паричком. Точно так же с очками: они – мой талисман, отличительный знак. И вообще, чем дольше я живу, тем больше плюсов нахожу в плохом зрении.

– Да? И каких же?

– Близорукость очень способствует развитию фантазии. Моему воображению всегда приходилось дорисовывать линии, расплывавшиеся перед глазами. Именно так у меня и появилась эта страсть – страсть к «дорисовыванию» мира.

На лице ее проступила улыбка.

– Да ты прямо апологет слепоты.

– Нет. Между близорукостью и слепотой – пропасть. Слепоты я боюсь больше, чем смерти. А близорукость воспринимаю, как дар.

– Но ты ведь не будешь спорить, что плохое зрение – это все-таки недостаток?

– Все относительно. И недостаток существует только один – недостаток рекламы.

– Не пытайся выглядеть циничным. Я тебя хорошо знаю.

– Неужели? И какой мой любимый цвет?

– Ты любишь все цвета.

– Ладно. Ты победила.

Мимо нас с жутким воем, разбрасывая синие отблески по окнам домов, проехала карета скорой помощи. Марина обернулась, провожая ее взглядом.

– Всегда боюсь их. Мурррашки по коже от этого звука. Он похож на рыдание ребенка, которому нельзя помочь.

– Ты же работаешь в больнице.

– Вот именно. Поэтому и не люблю этот звук.

«Рыдание ребенка» постепенно утонуло в окрестностях, но мы еще какое-то время шли молча, угнетенные синим мерцанием. Марина все оглядывалась (словно ожидая, что карета поедет обратно), не заметила бордюра, оступилась и сломала каблук.

– Ой… что же делать?

– Сломай второй. Так будет симметричней.

– Нет-нет, это мои любимые туфли. Их надо починить.

Она разглядывала место слома, а я разглядывал ее (пульсирующая жилка на смуглой шее, и тонкий белый шрам на щеке, совсем не портящий лица… странно – мы больше года знакомы, а я ни разу не спросил, откуда он взялся? Может быть, это как раз и связано со страхом перед сиреной?).

– Как же я теперь до дома дойду? На одном-то каблуке?

Мы переглянулись. Я присел и стал расшнуровывать левый ботинок.

– Что ты делаешь?

Я стянул ботинок и носок, обнажив молочно-белую ступню и (к своему стыду) грязные ногти.

– Теперь ты не так бросаешься в глаза.

– Зачем ты сделал это?

– Отвлекаю огонь на себя. Идем, – и предложил ей локоть.