Пейзаж с парусом

В другое время он бы ей показал, как острить по адресу начальства, не вовремя настраиваться на шутливо-иронический тон, который, впрочем, сам же постоянно утверждал в отделе. Но сейчас было не до того, чтобы разыгрывать строгость. Чем-то неотложно-серьезным веяло от слов незнакомца, от его телефонной настойчивости. Придется ехать, решил Травников. И еще это: пакет. Что в нем? От кого? Наверное, просто сувенир от какого-то знакомого. «Галстук или запонки, — подумал Травников. — Но почему из ГДР?» Он не раз бывал в Польше, Болгарии, Румынии, Венгрии, а поездкой к немцам судьба его обошла. «Или посылка от немца, который бывал в редакции здесь, в Москве?» Тоже не выходило.

— Знаешь, что в армии самое главное? — спросил он Люсю, торопливо наводя порядок на столе.

— Готовность к бою! — Люся вскочила со стула и вытянула руки по швам.

— Умница. Боеготовность — оч-чень важно. Но все-таки главное в армии — это оставить за себя старшего. Понятно?

— Вы правы, мой генерал. Старшим остаюсь я.

— Не храбрись. — Травников похлопал себя по карманам, проверяя, где ключи от машины. — Если в мое отсутствие будут пересматривать штатное расписание, тебе придется проявить характер. Добейся, чтобы в отдел прибавили еще пять сотрудников. Но первым делом ты должна закончить и положить на машинку вышеозначенную статью о мигрени. Собственных возражений против статьи теперь не принимай.

— Яволь!

Люся держала ладонь у виска, кончики ее пальцев выгнулись, чуть подрагивали в такт беззвучному смеху. У нее смеялось все — сжатые губы широкого породистого рта, маленькие блескучие сережки, даже острый локоть поднятой руки, и Травников, смущаясь оттого, что не выдержал строгости минуты, вызванной разговором с немцем, внезапно подумал о Люсе: «Неужели ей так мало нужно? Вот только чтобы я находился рядом и был добр с ней?»

— Разрешите?

Незнакомый голос согнал улыбку с Люсиного лица. Она опустила руку и, одергивая юбку, недовольно — Травников заметил, что недовольно, — посмотрела на дверь, из-за которой важно выступил человек в голубой рубахе с короткими рукавами, выпущенной поверх брюк, с потертой кожаной папкой под мышкой. Крупная голова его была лысовата, к ней плотно приникали большие хрящеватые уши, а за ними, опускаясь на шею, свисали длинные, похоже, приклеенные косицы светлых волос.

— Мне бы товарища Травникова… я писал… Моя фамилия Оптухин.

Травников уже оправился от неожиданности, от ощущения, будто его с Люсей застали врасплох, застали за чем-то таким, что в учреждении в рабочее время совершенно недопустимо. Как бы подбадривая себя, он вынул из кармана ключи от машины, завертел ими на пальце.

— Я тот, кто вам нужен. Да вот беда: срочно уезжаю по заданию главного редактора… Вот Люсьена Борисовна вас выслушает. Она в курсе всех дел, можете быть с ней вполне откровенным. А вы, — это уже Люсе, со строгим лицом, — потом мне все обстоятельно доложите.

Он еще держался за ручку двери, глядел на ушастого Оптухина и на Люсю, видную ему в профиль, какую-то, показалось, очень уж пышную в своем платье с высоким, под самую грудь, поясом, и тут его осенило: молодым голосом того немца в телефонной трубке его зовет Гуго Шульц. Пусть далекий, призрачный во времени и пространстве жизни, но именно он.

«Предчувствие, — говорил Травников себе, спеша, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку. — Предчувствие! А сам не раз печатал ученые статьи, что чудес на свете не бывает. — И потом, уже умеряя шаг, успокаиваясь: — Никакое не предчувствие, просто немец назвал фамилию в разговоре, наверное, один раз назвал, она плохо расслышалась в треске проводов, а теперь всплыла в уме, привязалась… — Потом, опять на бегу, в качании стеклянных дверей, в свете улицы, больно ударившем в глаза, подумалось: — Ну и что — Шульц? Он так он. Пусть».

3

Он помнил: дверь Юлии открыла мама, она несла из кухни в комнату кастрюлю или сковородку — что-то несла приготовленное на ужин отцу, и когда раздались два звонка — им, значит, Травниковым, — мама снова ушла в кухню, чтобы освободить руки, и торопливо вернулась, словно бы ожидала, что придется открывать, а Юлия влетела, будто тоже не могла дождаться, когда ей откроют, и они стали обниматься с мамой, как родные после долгой-долгой разлуки, и мальчику с сундука, на котором он сидел, сначала были видны только волосы Юлии — прямо удивительно, как много их было и какие они темные и одновременно золотые, — он не мог определить их цвет; и еще ему была видна военная планшетка из кожи, Юлия держала ее в руке, и казалось, она похлопывает планшеткой маму по спине.