Пейзаж с парусом

Травников поднял голову от бумаги, поискал Люсю взглядом. Стол ее, как всегда, с краю был огорожен стеной папок, каких-то рукописей, журналов и книг; Травников целый год боролся с этим навалом, потом бросил, убедившись, что у Люси есть привычки, с которыми она не расстанется даже под страхом смерти, и всякий раз потом удивлялся, как ловко выуживала она из своего спрессованного в каре хаоса нужный листок или справочник. Теперь, почувствовав его взгляд, Люся выглянула из-за бумажной баррикады — темные, с большими белками глаза с готовностью ожидали приказа или просто сигнала о намерении перекинуться словом. Травникову нравился такой вот быстрый Люсин взгляд, однажды он признался себе, что любит его, любит отдельно от Люси, от ее светлых, аккуратно разделенных пробором волос, собранных сзади в маленький пучок. Пожалуй, перебрав всех людей, которых знал, с кем общался, Травников ни у кого не смог бы припомнить такого преданного взгляда, он остался таким с одного-единственного их разговора с Люсей — разговора не о работе, не о фильмах, дубленках, породах собак и бог еще знает о чем, что служит темой разговора в редакциях, когда есть свободная минута, а о них самих.

Тогда Люся, выпускница биофака МГУ, только еще пришла в отдел, месяца два прошло из назначенного ей испытательного срока, и он вызвался подвезти ее домой — было уже за полночь, из-за трудной статьи засиделись, вычитывали ее до самого последнего, чистого оттиска полосы, — а когда остановил машину возле старого двухэтажного дома на Цветном бульваре, то понял, что Люся так просто не распрощается, ей надо что-то сказать. И она сказала — невнятно, задыхаясь от робости, глотая слова с отчаянием человека, заранее сознающего свое поражение: «Я не знаю, как мне дальше быть, Евгений Алексеевич… я заметила, что прихожу в редакцию не за тем, чтобы работать, а чтобы посмотреть на вас, услышать ваш голос… делайте что хотите, но я не могу так дальше, не могу».

Но Травников сначала не понял, о чем она и почему у нее так срывается голос. Просто было похоже на самую их первую встречу, такую странную, случайную, что и не поверят, если кому рассказать. Он остановился в вестибюле метро у лотка с книгами, собственно, книг там никаких не было — календари, открытки с видами Москвы, к книгам можно было отнести только стопку чего-то для детей, чего-то из плотной бумаги, с нарисованными на обложке грудастыми воробьями и крупной надписью «Чик-чирик». Он почему-то взял книжку, развернул на середине, даже не схватывая слов, просто отмечая про себя крупный размер шрифта, и вдруг услышал, как девушка, стоявшая рядом, произнесла: «Это я написала!» И то ли было это признание очень уж неожиданным, то ли шрифт в книге показался слишком крупным, он ответил резко, грубовато: «А вы уверены, что вас это выделяет среди них?» — и показал свободной рукой на толпу входящих в метро, складывающих мокрые зонты, стряхивающих с плащей капли дождя. Девушка ничего не сказала, быстро, в мгновение исчезла, и он, чтобы как-то загладить неловкость, купил книжку и прочитал тут же — на эскалаторе, а потом в вагоне метро, удивляясь, как поэтично было написано о воробьях, вообще о скудной городской природе, и еще тому, как заметен у автора — на обложке было написано «Л. Бобрикова» — талант популяризатора естествознания. На другой день он позвонил в детское издательство, с трудом добился Люсиного телефона и, рассыпаясь в извинениях, пригласил ее зайти в редакцию. Она быстро и охотно написала репортаж о выездке лошадей в манеже конной милиции, потом — из оранжерей ВДНХ, этот второй вывесили на доску лучших материалов, и через месяц с помощью главного редактора Травников выцарапал Люсю с санэпидстанции где-то в Химках, куда она попала по распределению после окончания университета. О том их первом разговоре в метро, таком коротком и выразительном, он предпочитал не вспоминать, да все это и так, само собой забылось, потому что Люся оказалась незлопамятной, и только теперь старое всплыло в памяти как бы для сличения, для того чтобы установить мимолетность и восторженную необязательность только что сказанного Люсей.