Пейзаж с парусом

Он сдавал в секретариат очередной план и через день просил обратно — переделывал, менял темы, авторов, которым намеревался заказать статьи. На него сердились, а то и посмеивались над такой непривычной для «самого Травникова» неуверенностью, и только Люся Бобрик (псевдоним «Л. Бобрикова»), его сотрудница и подчиненная, решительно поддерживала: «Правильно, Евгений Алексеевич. Кому нужно знать о порошковой металлургии, тот знает и без нас. Давайте лучше грохнем серию статей об искусственном выведении человека. А в качестве запева — отрывок из «Франкенштейна» на субботнюю страницу!»

Травников Люсиных шуток не принимал, был хмур и серьезен. Шли дни, а зайти к главному редактору по своему делу он так и не собрался, назначил день, но редактор уехал на неделю, а когда вернулся и Травников выведал у секретаря наилучшее время для конфиденциального разговора — вечером, после семи, — вот тогда, в тот же день, еще до редколлегии, главный сам вызвал его к себе.

Он стоял за конторкой, на которой лежала свежая полоса газеты, а когда Травников вошел, то обернулся и, снимая очки, склонив как бы в недоумении голову, спросил:

— Ну что, бежишь?

Что-что, а такое не входило в панораму событий, которую Травников так тщательно обдумал. Там главному редактору отводилась роль человека, огорошенного новостью, которую ему сообщат, во всяком случае, ничего не ведающего и потому — в момент замешательства, — вполне вероятно, готового на уступки. Травников топтался у двери, стараясь найти слова, которые бы сделали его хозяином разговора, но таких слов не находилось, и главный снова сказал первым:

— Чего молчишь? Проходи, садись.

Сам он сел за письменный стол, пододвинул стакан с остывшим уже, видно, чаем, и Травников понуро опустился в кресло напротив.

— Думаешь, такие дела так просто делаются? Думаешь, ты, как машинистка, подал заявление — и адью?.. Учти, мы с твоим совратителем в университете на одном курсе учились, а зимой на пару ходим в Сандуны… Он скор на решения, я его знаю, но ты-то, Евгений Алексеич, ты-то! Ну, задумал, понимаю, всякое под плохое настроение может намерещиться, так приди, поговорим… А он молчит, который уж месяц молчит! Или передумал?

— Нет! — Травников встрепенулся и с вызовом посмотрел на редактора. — А не приходил, потому что хотел, чтобы наверняка, чтобы зря голову не морочить. — Он умолк и с ужасом подумал, что сам-то, в общем, до конца ничего не решил, и Ася просила оставить лазейку, но вот теперь, выходит, что решил — твердо и окончательно.

— Ишь какой: чтобы не морочить! Будто дело его одного касается… Ну ладно, мне номер читать надо… Я что тебе скажу. — Редактор отхлебнул чаю и пристально посмотрел на Травникова. — Скажу: ступай, может, и вправду тебе новое место нужно. Что, не ожидал? Да, брат, хотел и я тебя возвысить, давно в замах своих видел. Но, знаешь, их, моих замов, тоже ведь никуда не денешь. Так что давай двигай в издательство, расти… Только вот что, мне твой новый директор сказал, что они потерпят еще примерно месяц, так ты, знаешь, того, не отпускай вожжи в отделе, чтобы новый твой преемник сразу на прочное место стал…

— А кто он, если не секрет? — перебил, расхрабрившись, Травников.

— Э, какой шустрый! Ты теперь отрезанный ломоть, тебе редакционные тайны знать не положено. — Редактор, довольный сказанным, закачался в кресле. — Ты должок знай себе отдай, чтобы порядочек на рабочем месте оставить. А уж кого на трон посадить, это мы придумаем, раскумекаем. На то существуем, служба такая!..

2

Секретарь главного редактора потом сказала: «Ну и лицо у вас было, Евгений Алексеевич, когда от главного вышли! Блаженное. В загранку, что ли, посылают?» Он усмехнулся: действительно благость — все случилось самым мирным образом, как и должно было случиться. И еще подумал, как странно все-таки — вот он исчерпал себя, выдохся на должности зав. отделом, но мог и остаться, скажи хоть слово главному; и вообще, раз выдохся, его бы надо столкнуть куда-нибудь пониже, где полегче — сил набраться и мыслей, чтобы вновь начал карабкаться, если сможет, а выходит иначе: его перемещают даже выше, немного, но выше, как будто так полезней ему и всем. Как будто, если выше, ни новых сил, ни мыслей не требуется.

Правда, это все только мелькнуло и пропало, скорее всего из-за привычки обобщать, думать писаными фразами. Сильнее было чувство освобожденности, впереди виделся лишь заданный главным редактором месячный урок: «не отпускать вожжи», как бы сумма работы — впервые, может быть, в конечных своих размерах. Вот выполни и ступай себе, как сказал главный, а Травников еще прибавил — несколько злорадно и даже с непонятной для себя обидой: «На все четыре стороны».