Пейзаж с парусом

— Прекрасно, прекрасно! — Травников распалялся, чувствовал, что его тоже понесло. — Я сижу над рукописью, а дорогой тесть из будущего своего гонорара мне магнитофончик, стерео… экстра-класс. А называется — подарок, на день рождения. Ничего распорядился, по-родственному… Деньги сунуть, так тогда и не поймешь, кто книгу писал!

Ася махнула рукой в знак безнадежности продолжать разговор, ушла из кухни и вскоре вернулась, бесцельно хлопала дверцей холодильника, что-то переставляла, не то ожидая момента для примирения, не то мысленно ища повода, как бы продолжить спор, дать выход каким-то скопившимся в ней, ставшим ненужными чувствам и словам. Но Травников уже остыл, сказал, что на неделе обязательно уважит мемуариста. Он сидел, привалившись к стене, и думал, что уже не первый раз его вот так, без толку, в общем, заносит, когда речь заходит о рукописи тестя, и Ася права — сам же взялся помогать, и теперь глупо сердиться, что, может, лишился собственной книжки в ожесточенной борьбе с отглагольными существительными и составными сказуемыми, которые с такой завидной настойчивостью норовил вставить в каждую фразу своих черновиков полковник в отставке Лодыженский Д. И., он же дорогой тесть. Временами Травников искренне увлекался работой, понимал ее важность, потому что тесть был военным интендантом, с семнадцати лет, включая все дни войны, был занят армейским снабжением, а об этом написано мало, принято даже со снисхождением относиться к тыловикам, хотя их место в строю не столь уж далеко от передовой, бывало, что и в самом огне, и без них, без хорошо организованного тылового обеспечения армия не сделает и шага к победе.

Травников представил себе тестя, в нетерпении расхаживающего по обширному кабинету на втором этаже дома, вернее, в мезонине с окном на густые кроны яблонь, и дальше, за забором — пруд, уже зеленый, затянутый ряской, а на столе лежит папка с рукописью, которой он, Травников, отдал столько времени, и она вот понравилась. И еще вдруг промелькнуло в мыслях, похожее на тайное желание, — что когда-нибудь этот кабинет, покойный, сумрачный, достанется ему, такому покладистому зятю, а в издательство (если, конечно, все произойдет благополучно с переходом) не надо являться каждый день, и он будет подолгу и неспешно работать за большим старым столом.

Ася присела на табуретку, говорила про подружку Оли, их дочери, которая была сейчас в Можайске, в студенческом отряде, — подружка приезжала в Москву и звонила, рассказывала, как они там торгуют в сельпо, потому что их отряд торговый, но Травникова это не интересовало, день назад от самой Оли пришло письмо, и он только делал вид, что слушает, снова думал о даче и о том, что если там особенно ничем не заниматься — ни вечным ремонтом, ни садом, ни цветником, а просто писать свое, читать или слушать музыку, то там хорошо.

Прежде он никогда об этом не задумывался. Каждое лето мотался между московской квартирой и дачей, все субботы и воскресенья окапывал деревья, косил траву, в холодные дни топил печи, а когда приезжали гости, жарил шашлык на им же самим сложенном из кирпичей мангале и, если вспомнить, то, пожалуй, не написал там ни строчки, все серьезное по работе он делал в городе. Дача вообще представлялась ему какой-то неизбежной нагрузкой в той жизни, к которой он приговорил себя, женившись на Асе, чем-то вроде свинцового пояса, который хоккеисты надевают на тренировках: как и они, сбросив эту тяжесть в настоящей игре, он испытывал облегчение утром в понедельник, когда садился в электричку, а позднее — минуя в сером «Москвиче» переезд, сворачивая на шоссе, ведущее в город.

Давно, еще когда была жива Софья Петровна, когда дача только еще была куплена и перестраивалась (прежняя, которую Лодыженские воздвигли до войны возле Павшина, Софье Петровне отчего-то не нравилась), — вот тогда, давно, Травников рассказывал об этом своем чувстве Асиной старшей сестре Юлии, у которой тоже, по идее, в доме была своя комната, но она что-то не спешила ею пользоваться. Он ждал от нее солидарности, хотя бы участия, но Юлия как-то странно, с усмешкой укорила его: «Вредным мыслям предаешься, Женечка! Единственный, можно сказать, наследник имения и культивируешь в себе нелюбовь к нему. Подожди, Аська тебе задаст!»

Они стояли возле наспех сколоченного плотниками верстака, крутом все было завалено стружками, Юлия подхватила их в охапку, бросила, смеясь, снова подхватила, а он хмуро спросил: «А ты, что ли, не наследница?» Она то ли не захотела, то ли не успела ответить. Рядом возникла теща с ведром в руке, полным нарезанного для посадки картофеля, — шла мимо, но будто бы слышала их разговор, будто стояла все время рядом. «Рано ему о наследстве думать, — сказала, — пусть о себе лучше печется, журналист. С завода-то уйти легче легкого…»