Пейзаж с парусом

Самое же главное, самое трудное, как оказалось, — это согласиться с мыслью, что можно вдруг взять и отдать кому-то папку с планами, пачку заготовленных впрок статей и ключи от сейфа — отдать и уже не считать своей комнату с тремя столами вдоль трех увешанных всякой всячиной стен — географическими картами, строгими предупреждениями секретариата о времени сдачи оригиналов в набор, картинками из «Юманите диманш» и польской «Панорамы», с продавленным креслом под окном, в которое обычно усаживали автора, чтобы поболтать с ним о погоде, о футболе и шахматах и лишь потом, как бы невзначай, сообщить, что статья оказалась велика и ее малость того, поджали… Нет, держало даже не это все, приросшее к тебе, ставшее вроде второй твоей оболочкой — в издательстве тоже будет комната, даже, наверное, свой, отдельный кабинет, и стол, и сейф, и авторы, — Травников вдруг понял, что готовится передвинуться на новое место, а произойти это должно совсем не так, как у спортсмена, ставшего чемпионом: тот занимает первую ступень пьедестала почета с ощущением права сильного, без сожаления о прежней, второй, и совсем уж теперь ненужной третьей ступеньке, с ощущением избранности своей, а он, Травников, никакой особой силы за собой не чувствовал, более того, внезапно определил, что если предоставить его делам в редакции идти, как они идут сейчас, то по тайному, строгому и абсолютно честному счету переход в издательство надо рассматривать не как выдвижение, не как рост в должности и окладе, а, в сущности, как бегство, обыкновенное бегство от краха, который ждет тебя, подстерегает, и ты уже не волен ничего изменить.

Последний год дела в отделе шли неважно: все будто в очередь болели, нет-нет да и проскальзывали ошибки, и к тому же редколлегия прикрыла полосу «Гипотезы, поиски, открытия», которую Травников родил в муках и которой — сорок три выпуска! — отдал столько старания и находчивости. В общем-то правильно, что полосу прикрыли, раз в неделю не наберешься новых гипотез и открытий, человечество рождает их даже не ежемесячно, полоса шла по инерции, всем в редакции надоела, без толку занимала газетную площадь. Но отделу-то минус! Площадь отобрали, а взамен? Потом тихо умерла серия «Ученые рассказывают», ее место, правда, заняли регулярные воскресные репортажи из научных лабораторий, но серия умерла, как и полоса, — это факт. Травников понимал: так всегда бывает в газетах, что-то придумывается, возникает, потом вытесняется новым. Не у него одного так: исчезали, заменялись пропагандистские серии, «круглые столы» сельхозотдела, нравственные проповеди отдела культуры и прочая и прочая. Иногда даже казалось, что отдел науки можно вовсе закрыть, сделать частью, ну, того же отдела информации. Будь он, Травников, главным редактором, он, может, сейчас так бы и сделал… Да, но как же тогда переход в издательство? Туда ведь приглашали не рядового сотрудника, а зав. отделом газеты — вот в чем вопрос.

Может, Ася это и имела в виду, остерегая, чтобы «не лаялся»? Может, она догадывалась, что с ним происходит, хотя он и не делился с ней своими повседневными делами? Впрочем, откуда ей быть столь многоумной и проницательной, она ведь знала, что и премий и благодарностей у мужа хватает, а когда за месяц у него набиралось больше, чем в других отделах, отмеченных редколлегией материалов, тут уж он говорил ей, хвастался цифрой, как мальчишка новыми коньками. Но он-то сам хорошо знал, что исчез напор, с каким он прежде подходил к делу — всех обогнать, сделать больше и лучше других. Зачем? Неважно, вот такой он, Травников.

Временами ему казалось, что это от возраста. Хоть и моложав, легок на подъем, весел и здоров, но полста на пороге, по дореволюционным стандартам, так и просто старичок, бородку только надо отрастить. Иногда он решал, что у него нет настоящего друга, которому можно выплакать душу, — с Асей серьезные разговоры никогда не удавались, он давно перестал их заводить. Был даже такой вариант: во всем виновата НТР, дескать, миновала всесильная революция свое золотое времечко, когда он, Травников, мог с газетной полосы каждый день удивлять людей вновь открытыми чудесами из мира электроники, химии, генетики и атомной техники; теперь чудеса стали повседневной рутиной, ЭВМ вполне заурядно подсчитывали стоимость междугородных телефонных переговоров, а всемогущество химии резче всего ощущалось в изобилии мыльного порошка, в аэрозолях, которыми травили тараканов, и полиэтиленовой пленке, так чудесно помогавшей дачникам растить огурцы. Все крупное, серьезное перешло в строчки информаций: «Дала ток атомная электростанция», «Состоялся симпозиум по проблемам…» И о проблемах уже так просто не расскажешь — в интервью с броским заголовком, как это умел прежде делать Травников, — не те проблемы, не для повседневного удивления, а для серьезной науки, которой не место в общем-то на газетной странице. Журнал — еще туда-сюда, а лучше книга, а еще лучше — знай свое дело, не разбрасывайся, энциклопедистом все равно не станешь, их время прошло.