Пейзаж с парусом

Сундук, сколько они жили в этой квартире, всегда стоял в коридоре, здесь было самое темное место, потому что дверь из кухни загораживала свет, но мальчик обнаружил на стене кронштейн с патроном, медный, весь в завитках, похожих на узкие листья, и ввернул однажды в патрон лампочку, и она загорелась, и соседи, которые постоянно экономили электричество, почему-то ничего не сказали, наверное, им самим было плохо ходить мимо сундука в темноте, а он с тех пор мог тут сидеть и читать, а когда приходил Ленька Солощанский, они тут играли в шахматы.

Мальчик и тогда сидел и читал, вернее, перечитывал записки капитана Джошуа Слокама, то место, где было написано, как капитан строил свою замечательную яхту «Спрей», сам, своими руками строил, чтобы затем обойти на ней — в одиночку! — вокруг света. Когда раздались два звонка, Джошуа Слокам рассказывал, как у него уже совсем не осталось денег и вместо хронометра, такого необходимого, чтобы определять по солнцу и звездам место в океане, ему пришлось купить за полтора доллара простые часы в жестяном корпусе, будильник по-нынешнему, но он все равно отправился в путь. А когда мама и Юлия наобнимались, наахались и мама спросила про свою самую дорогую подругу, еще с гимназии, Сонечку, мать Юлии, и про ее младшую сестру Асеньку, и про самого Дмитрия Игнатьевича Лодыженского («Я так рада, что он теперь интендант второго ранга», — сказала мама), вот тогда Юлия взмахнула руками и отчего-то радостно удивилась:

— А это вот и есть Женя?

И тогда наконец мальчик увидел ее глаза. Странно, ему показалось, что они, как и волосы у Юлии, были темными и золотыми одновременно, и он опять не мог определить, какой это цвет.

— Большой уже, — сказала мама. — Прямо жених.

А Юлия подошла быстрыми своими шагами к сундуку, приподняла обложку журнала с записками Джошуа Слокама и тихо не то спросила, не то сказала самой себе:

— «Всемирный следопыт». За двадцать шестой год. У нас взял? Отец обыскался.

Мальчик почувствовал, что краснеет, как никогда не краснел еще в жизни, даже руки, державшие журнал, казалось, заполыхали огнем. Хорошо, мама не расслышала этих полувопросов-полуутверждений, и еще мимо прошла соседка, подозрительно поглядывая на гостью, и мама потащила Юлию в комнату. Потом, когда все стихло в коридоре, мальчик понял, что зря разволновался, потому что два номера «Всемирного следопыта», которые он прихватил с собой, когда пришла пора возвращаться в Ленинград, валялись на даче у Лодыженских в Павшине, их бы там все равно тетка Васена сунула в печку, а так он их сохранил, и Юлия может забрать с собой, если они им уж так нужны.

Поездку в Москву придумала Софья Петровна. Она несколько раз писала об этом в письмах, и мама согласилась, сказала отцу: «Действительно, пусть Жека съездит, нам недорого обойдется. Договоримся с проводником, за ним приглядят. А то он уже перешел в седьмой и никуда не ездил. Все-таки посмотрит Москву». — «Ерунда, — возразил отец. — Им дачу караулить надо». — «Что ты говоришь, — обиделась мама, — там родственница Дмитрия Игнатьевича живет. Ты просто не любишь их, Лодыженских». Отец засмеялся: «А за что, ну скажи, за что мне их любить?» — «Ладно, ладно, — замахала рукой мама, как всегда, стараясь всех и вся примирить, — не любишь, так хотя бы уважай. А ты, Жека, — спросила, — хочешь ехать?» Он, конечно, хотел и, слушая разговор родителей, был на стороне мамы.

На вокзале его встретила Софья Петровна, они сели в казенную «эмку» и поехали на городскую квартиру Лодыженских, куда-то по Садовой, а потом в переулок, недалеко, но пробыли там недолго, только попили чаю за обширным столом в обширной комнате, и Софья Петровна сказала, что ее девочки в Анапе, отдыхают, а Дмитрий Игнатьевич на все лето в лагерях и она завтра уезжает к нему. Та же «эмка» отвезла их в Павшино, немного не доезжая деревни, в новый деревянный домик, похожий на десяток других таких же, стоявших линией на краю высокого обрывистого склона; дома построили недавно, и кругом не было ни деревца, а внизу, под обрывом, бежало шоссе, дальше долго, до самых излучин Москвы-реки, тянулся луг, и на нем паслись кони, потому что вся эта местность вблизи Павшина называлась как-то странно: «Конный санаторий».

Тут-то он и прожил целый месяц, точно, как и говорил отец, карауля дачу, вернее, тетку Васену, выписанную Лодыженским с его родины, кажется, из Углича, — тихую и работящую, но такую трусливую, что она боялась ночевать одна в доме.

Маме он все рассказал иначе; почему-то было стыдно признаться, что все произошло именно так, как говорил отец, и даже приврал, как был на Красной площади, в ЦПКиО и на Сельскохозяйственной выставке, но это было легко — соврать, потому что видел все в кинохронике и Ленька Солощанский рассказывал, он три раза ездил в Москву, к дяде.

Софья Петровна вернулась и отвезла его на вокзал, а дочерей ее он так и не увидел. Он и прежде их совсем не знал — Лодыженские долго жили на Дальнем Востоке, а когда перебрались в столицу, туда к ним ездила только мама.