Пейзажи

Пока я читал, над южным побережьем Англии и Лондоном шла битва за Британию. Страна ожидала нападения. Будущее было неопределенным. Между ног я становился мужчиной, но не было никакой уверенности, что я проживу достаточно долго, чтобы открыть для себя жизнь. Конечно же, я не знал жизни. И конечно, не верил тому, что мне говорили, будь то на уроках истории, по радио или в подвале.

Все слова были слишком незначительны, чтобы заполнить бездну моего неведения. Однако с «Улиссом» все обстояло иначе. В нем была эта безмерность. Не претензия на безмерность, нет – книга была ею пропитана, она струилась через книгу. И сравнение с океаном здесь снова будет уместным – ведь разве это не самая текучая книга из когда-либо написанных?

Я хотел было написать: во время этого первого прочтения было много частей, которых я не понял. Хотя это ложь. Там вообще не было ни одной части, которую я понял. И не было ни одной части, которая не обещала бы мне, что где-то в глубине, под словами, под отговорками, под утверждениями и моральными суждениями, под хвастовством и лицемерием повседневности, жизнь взрослых мужчин и женщин состояла из того же, из чего и эта книга: из требухи с вкраплениями божественного. Вот первый и последней рецепт!

Даже в своем юном возрасте я отдавал должное непомерной эрудиции Джойса. Он был в каком-то смысле воплощением Учености. Но Учености без торжественности, такой, которая выбросила свою мантию и академическую шапочку, чтобы стать джокером и жонглером. Возможно, даже большее значение в тот момент я придавал тому, с кем его ученость водила компанию: обществу «никчемных», тех, кто вечно за сценой, – компании мытарей и грешников, как они названы в Библии, низам. «Улисс» наполнен презрением тех, чьи интересы представляют, по отношению к тем, кто утверждает (лживо), будто представляет их, и исполнен мягкой иронией к тем, кто считается (напрасно) погибшим!

И на этом он не останавливался – этот человек, рассказывавший мне о жизни, которую я мог так и не узнать, человек, никогда ни с кем не говоривший свысока и до сего дня оставшийся для меня примером по-настоящему взрослого, то есть человека, который с жизнью на «ты», поскольку сумел принять ее, – на этом он не останавливался, потому что любовь ко всему приземленному побуждала его точно так же водить компанию со своими одинокими персонажами: он прислушивался к их желудкам, к их боли, к их эрекции; он внимал их первым впечатлениям, бесконтрольному потоку их мыслей, их бредням, их бессловесным молитвам, их дерзкому ропоту и воспаленным фантазиям.

Однажды осенью 1941-го мой отец, который, должно быть, с тревогой наблюдал за мной уже в течение некоторого времени, решил проверить книги на полке у моей кровати. После чего он конфисковал пять из них, включая «Улисса». Тем же вечером он рассказал мне об этом, добавив, что запер все пять сочинений в сейфе на работе! В то время он выполнял важное правительственное задание, связанное с наращиванием фабричного производства. Я так и представил себе своего «Улисса» запертым под папками государственных тайн с надписью «Совершенно секретно».

Я пришел в бешенство, на какое только способен четырнадцатилетний подросток. Я отказывался соизмерить его боль, о чем он меня просил, с моей собственной. Я написал его портрет, самую большую картину на тот момент, где сделал его похожим на дьявола мефистофелевского толка. Тем не менее, несмотря на свою ярость, я не мог в конце концов не признать, что история о конфискованных книгах и об отце, переживающем за душу сына, о сейфе «Chubb» и секретных документах происходила прямо из этой самой конфискованной книги, и ее следовало рассказать спокойно и без ненависти.

Сегодня, пятьдесят лет спустя, я продолжаю жить жизнью, к которой меня во многом подготовил Джойс, и я стал писателем. Именно он показал мне, когда я еще ничего не знал, что литература враждебна любой иерархии и что разделение факта и воображения, события и чувства, героя и рассказчика сродни тому, чтобы остаться на суше и никогда не выйти в море.