Пекинский узел

Узнав, что Игнатьев намерен весной перебраться в Шанхай, о чём он уведомил Петербург, секретарь Вульф, наверно, часа три не мог прийти в себя от этой новости. Глупость несусветная! Если уж в Пекине ничего не удалось сделать, что можно предпринять, находясь за тридевять земель от столицы? Козе понятно: ничего! Чтобы настроить струны, их надо натянуть. А Игнатьев рвёт их, обрывает связи с пекинским правительством, пусть даже едва ощутимые...

Татаринов прошёлся по комнате, остановился возле печки. От неё пахло сухой известью и нагревшимися кирпичами.

— Николай Павлович что-то замыслил, ждёт наши корабли. Эскадра для него, что свет в окошке: не сходит с языка.

— Стратег, — ехидно скривил губы Вульф. — Мыслитель. Рассуждать на тему он умеет: не уймёшь. — Его взгляд ужалил, и драгоман подумал, что секретарь чувствителен, как рептилия. Болезненно воспринимает мир.

В сочельник монах Бао привёз ёлку, а на Рождество Игнатьев поехал в Северное подворье, в церковь. Летел густой пушистый снег, валил с небес такими хлопьями, словно кто-то, стоя высоко на крыше, отряхал черёмуховый цвет.

В храме жгли свечи, курили ладан, пели молитвы.

Загадывали радость.

«Рождество Твоё, Христе, Боже наш», — пел праздничный тропарь отец Гурий и ему вторили на клиросе.

После литургии, когда прозвучал благодарственный молебен Господу за избавление России от нашествия французов в двенадцатом году, Николай вышел на каменные ступени церковной паперти и… остолбенел. Такую красоту не то, что увидеть, помыслить невозможно. Он невольно зажмурился, словно избавляя себя от наваждения, и вновь открыл глаза. Что-то ангельское, неземное сквозило во всём облике довольно юной китаянки, которую он раньше никогда не видел в Северном подворье. Она прошла мимо, слегка опустив голову, и её ускользающий профиль чудным образом запечатлелся в памяти. Николай как остановился на ступенях, так и продолжал стоять, следя за ней глазами, в каком-то дивном столбняке. Он узнал ту, которая ему приснилась в Кяхте. Приснилась, а теперь вот прошла мимо — скрылась за чугунными воротами.

Глава XI

Душа смутилась и затосковала. Николай стряхнул с шинели снег и решил узнать, кто эта юная особа и что привело её в русскую церковь? Он понимал, что в чужой стране, да ещё во время войны, на всякую женщину надо смотреть как на шпионку.

Отец Гурий его успокоил.

— Му Лань не шпионка. Она принадлежит к древнему знатному роду. Её отец — известный пекинский художник, а брат — студент Русского училища, недавно крестился и намерен продолжать учение в России.

— Её зовут My Лань? — повторил имя китаянки Николай, и оно показалось ему восхитительным, напоминающим русское имя Меланья.

— My Лань, — утвердительно кивнул архимандрит. — Как говорит её брат: «My Лань у нас — цельная яшма».

— Сколько ей лет?

— Семнадцать.

— Она знает русский язык?

— Прилежно изучает.

Уяснив для себя, что My Лань ни в коей мере не шпионка, а сестра молодого православного студента, который собирается стать переводчиком и продолжить учёбу в Петербурге, Игнатьеву стало легко и даже радостно. Теперь он будет видеть её чаще. А может статься, вскоре познакомится.

— Передайте ей, — сказал он отцу Гурию, — раз мы увидели друг друга, зачем прятаться? Сочту за честь принять её в посольстве.

— В посольстве ей появляться нельзя, — предостерёг священник. — Могут обвинить в государственной измене, а здесь, на территории Духовной миссии, я вас непременно познакомлю.

Очарованный красотой девушки, Николай с нетерпением стал ждать встречи с ней и зачастил на Северное подворье. Он уже отдавал себе отчёт в том, что My Лань вошла в его жизнь, запала в сердце, не случайно и, как ему верилось, к счастью. Сами собой в его голове стали рождаться всевозможные планы, один фантастичнее другого, как выразить и передать ей свои чувства, как сделать так, чтоб и она в него влюбилась, полюбила, не смогла без него жить, как он уже не может позабыть её. Он нанял оркестр музыкантов, лихо управлявшихся со своими многочисленными трубами и барабанами, переодевал знакомых албазинцев — выходцев из России, в русские одежды, и его теперь сопровождала пышная шумная свита. Все его выходы-выезды в город собирали множество зевак, которые дивились знатности и роскоши русского посла. Зная, что китайцы очень любят яркие, величественные зрелища, он не скупился на ленты, флаги и разноцветные фонарики. На китайский Новый Год он устроил у себя в посольстве фейерверк и велел раздать детям конфеты, что не могло не радовать любопытных и падких на сюрпризы горожан.

— Неразумно, — укорил его Вульф. — Они нашей любви не понимают. — Любовь Христова выше всяческого разумения, — словами отца Гурия ответил секретарю Игнатьев. «И всяческая любовь», — мысленно добавил он и произнёс вслух: — И всяческая.

— Что «всяческая»? — недоумённо спросил его Вульф.

Николай смутился.

— Я говорю, что сердце наше, и рассудок наш слабее любви, испытываемой нами и переполняющей нас.

Секретарь криво усмехнулся.