Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика

Слишком уж легко превратить «А что, если?..» в «Если бы только!..» и под этим лозунгом дать волю ностальгическому подходу, побуждающему… переписать прошлое, чтобы другая версия показалась не просто вероятной, а… законной и желанной387.

Если мейнстримная альтернативная история в решающий момент расходится с исторической хронологией и по мере развертывания событий отступает от нее все дальше и дальше, как расходящиеся по воде круги, Пелевин не фантазирует на тему «Что было бы, если бы Октябрьская революция не удалась?». Юрий и Николай не узнают Ленина – и история идет по известному нам пути.

Собственная временная шкала

Вместо того чтобы лить бальзам на историческую травму, утешая себя и читателей тем, что все могло сложиться иначе и лучше, Пелевин в «Хрустальном мире» задается, пусть и в пародийном ключе, вопросом, что именно могло произойти и почему. Со временем альтернативно-историческое воображение Пелевина все дальше отходит от шаблонов альтернативной истории. В романе «Чапаев и Пустота» (1996) мы имеем дело с более сложным и оригинальным переосмыслением этого жанра.

Именно потому, что «Чапаев и Пустота» далеко отходит от традиционного художественного произведения на историческую тематику, некоторые рецензенты ошибочно истолковали этот новаторский текст как привычный исторический роман, изобилующий недостоверными деталями. Павла Басинского, например, шокировало, что «Чапаев во фраке пьет шампанское и рассуждает на темы восточной мистики, Котовский нюхает кокаин, Петька и Анка во время полового акта спорят о Шопенгауэре»388. Изображение Гражданской войны в романе, по словам Басинского, оскорбляет «каждого различающего и уважающего свое национальное, профессиональное, то есть в конце концов культурное, лицо человека».

Позднее критики – как часто бывает, задним числом – отметили, что обвинять «Чапаева и Пустоту» в исторической неточности нет оснований, поскольку автор никоим образом не стремился к правдоподобию389. Очевидно, что перед нами не классический исторический роман, а плод альтернативно-исторического воображения, текст, пропитанный постмодернистской пародией и игрой. Вот почему Розалинд Марш рассматривает его в контексте постмодернистской историографической метапрозы (как ее определяет Линда Хатчеон), где известные исторические личности или события намеренно изображены в искаженном виде – как намек на недостоверность исторических хроник и возможность ошибки. Этот жанр «не ассимилирует исторические факты, привлекая внимание к разрыву между историей и вымыслом, и подталкивает к вопросам: откуда мы узнаём о прошлом? Можем ли мы вообще что-то о нем знать? Что мы знаем сейчас?»390 Историографическая метапроза «оспаривает природу исторического знания, отвергая представление о линейности времени, сочетая реальное и фантастическое, сталкивая исторических персонажей из разных эпох»391.

Однако новаторство «Чапаева и Пустоты» бросается в глаза даже по меркам постмодернистской, фантастической и альтернативной истории. Хотя роману присущи черты историографической метапрозы, в частности смешение реальности и фантазии, нелинейность времени и дезориентация в пространстве, у этого намеренного неправдоподобия и пространственно-временных искажений другая цель. Из истории известно, что красный командир Василий Чапаев был ранен в боях с Белой армией и утонул при попытке переплыть реку Урал. В романе он сражается с белыми (и с красными) и покидает реальность, бросаясь в УРАЛ (Условную Реку Абсолютной Любви). Здесь действуют и другие знакомые фигуры: Петр, Анка, Фурманов и Котовский, – но их социальное происхождение, поведение, взгляды и мотивы далеки от читательских ожиданий392.