Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях

— Во вторник, между семью и восемью часами жди меня, — сказала она, — я подойду к отверстию и просуну в него руку. Но как же узнать, что там будешь ты?

— Я поцелую тебе руку, — отвечал Марко.

— Хорошо, — медленно промолвила она, — вот забавная штука!

Они уже подошли к воротам монастырской школы и остановились за толстыми деревьями, выжидая, пока не подойдет вся школа. Вскоре послышалось обычное жужжание приближавшихся питомиц школы, похожее на шум ручья вокруг подводных камней.

Хуанита незаметно присоединилась к подругам. Сестра Тереза, глядевшая по-прежнему лишь впереди себя, казалось, не замечала ничего.

X Свидание

В монастырской школе на Торрерском холме посетителей принимали по вторникам. Льгота этого дня простиралась и на вечер, когда воспитанницам разрешалось гулять целый час по саду и беседовать между собой. Не нужно забывать, что в монастырях всякие разговоры считаются послаблением плоти и разрешаются лишь в известное время.

— Эти прогулки весьма полезны, — заметила однажды настоятельница Эвазио Мону, который состоял одним из светских директоров школы. — Легче следить, с кем у кого завязывается дружба.

Но мать-настоятельница, подобно многим чересчур хитрым особам, сильно ошибалась. Дружба между школьными подругами — это трость, колеблемая ветром, и из всего посева дадут ростки два-три зерна, да и то где-нибудь на укромной почве.

Однажды Хуанита гуляла с одной из подруг по саду, с нетерпением дожидаясь, когда на колокольне церкви св. Фернанда пробьет семь часов. Хуанита уже посвятила свою подругу в тайну шоколада, который должен явиться через отверстие в стене.

Сад при школе был довольно большой и тянулся вниз по склону холма. В нем было много фруктовых деревьев и кипарисов. В самом дальнем конце его, где находилось отверстие в стене, росла небольшая ореховая рощица, в которой неумолчно пели соловьи.

— Теперь уже около семи, пойдем потихоньку вот к тем деревьям, — сказала Хуанита.

Обе оглядывались с любопытством. В саду были только две монахини, важно прогуливавшиеся рядом и время от времени любовно поглядывавшие на своих веселых питомиц. Хуаните и ее подруге, как старшим, были предоставлены некоторые привилегии, и они могли гулять отдельно. К тому же у них не было наследников, а это обстоятельство заставляет относиться к людям иначе даже в монастыре, двери которого, казалось, должны запираться для всяких житейских дел.

Хуанита поручила своей подруге стоять на страже, а сама быстро побежала между деревьями. Отыскав отверстие, она засучила рукав и просунула в него руку. Эта рука, шаловливо перебирая пальцами, выставилась из цветов и зелени как раз около серьезного лица Марко. Он исполнил то, о чем они условились. С веселым смехом Хуанита быстро отдернула руку.

— Марко, — сказала она, — свертки не должны быть велики, иначе они не пройдут в отверстие.

— Я нарочно велел сделать их маленькими.

Но она, казалось, уже забыла о шоколаде: ее рука не появлялась.

— Я хочу поглядеть через это отверстие, — послышался ее голос, — я вижу что-то черное. А, теперь понимаю. Это твоя лошадь. Ты ведь верхом. Это арабская лошадь? Пожалуйста, подведи ее поближе к стене, чтобы я могла ее погладить.

И ее рука опять выставилась из цветов и гладила воздух.

— Желала бы я знать, узнает ли она мою руку? О, Марко, неужели никто не возьмет меня отсюда? Я терпеть не могу этого места. К тому же я и боюсь. Мне отчего-то страшно, Марко, и я сама не знаю, отчего. Все было хорошо, пока папа был жив. Я чувствовала, что в один прекрасный день он приедет и возьмет меня к себе, и все это пройдет.

— Что «все это»? — спросил Марко из-за стены.

— О, я не знаю. Это какой-то гнет, какая-то тайна, которую я не могу определить. Я не трусиха, ты это знаешь, но временами мне делается страшно, и я чувствую себя одинокой на свете. Есть еще, конечно, Леон. Но ведь ты знаешь, что он такое.

— Да, знаю.

— Как ты думаешь, Марко, можно ли остаться в миру и спастись.

— Конечно.

— А как об этом думает дядя Рамон?

— Так же.

— Какие хлопоты с этой душой! По крайней мере, с моей. Мне не позволяют говорить ни о чем другом.

— Почему же? — спросил Марко.

Он всегда терпеливо искал случая помочь и любил говорить о делах, в которые он мог немедленно вмешаться.

— Вероятно, потому, что я порочнее других. Все утверждают, что я только тогда могу спасти свою душу, когда сделаюсь монахиней.

— А тебе это не хочется?

— Мне этого никогда не хотелось. Жизнь, которую ведут монахини, кажется мне безмятежной, а все-таки нельзя отогнать от себя мирские призраки. Когда я выхожу отсюда, как, например, было в прошлое воскресенье, и вижу магазины, дядю Рамона, тебя, тогда монастырь мне становится противен. Вот теперь я глажу нежную морду твоей арабской лошади и чувствую, что я не могу быть монахиней. Я чувствую, что я должна быть в миру, должна завести себе лошадей и собак, летать по горам, а все остальное предоставить милосердию Божию.

Марко не отвечал. Опять в отверстии показалась рука.

— Где ты? — спросил голос Хуаниты. — Отчего ты не отвечаешь?

Марко взял ее за руку.