Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях

— Что вы делаете? — сказал супер-интендант. — Мы не за тем пришли, чтобы причинить вам какое-нибудь зло. Это посещение есть формальность для всех камер, которая имеет целью убедить нас в том, что здесь нет ничего ненадлежащего.

Я был в нерешимости, но, когда увидал, что подошел ко мне Шиллер и протянул мне дружески руку, его отеческий вид внушил мне доверие: я выпустил цепь и взял эту руку в свои.

— О, какой жар, — сказал он супер-интенданту. — Ему бы можно было по крайней мере дать соломенный тюфяк!

Он произнес эти слова с выражением такого истинного, нежного сострадания, что я был этим умилен.

Супер-интендант пощупал мой пульс, пожалел меня: он был ласковый, обходительный человек, но не посмел ничего произвольно разрешить мне.

— Здесь все строго и для меня, — сказал он. — Если я не буду буквально выполнять то, что мне предписано, я рискую быть отрешенным от своей должности.

Шиллер вытянул губы, и я бы побился об заклад, что он подумал про себя: «Если бы я был супер-интендантом, я бы не довел страха до такой степени: не разрешить произвольно того, что так оправдывается необходимостью и столь безвредно для монархии, да разве можно бы было когда-нибудь счесть это за большой проступок».

Когда я остался один, мое сердце, с некоторого времени неспособное к глубокому религиозному чувству, умилилось, и я молился. Это была молитва о ниспослании благословений на Шиллера, и я закончил эту молитву словами: «Сделай так, чтобы я различал в людях те качества их, которые привлекли бы меня к ним. Я приму все муки заточения, но молю Тебя, Боже, сотвори любовь во мне к людям! Молю Тебя, избавь меня от мук ненависти к моим ближним!»

В полночь я услыхал шаги в коридоре. Загремели ключи, отворяется дверь. Это пришел капрал с двумя стражами произвести обыск.

— Где мой старик Шиллер? — спросил я, желая его видеть. Он оставался в коридоре.

— Здесь я, здесь, — отвечал он.

И, подойдя к доскам, на которых я лежал, он снова пощупал мне пульс, беспокойно наклонившись посмотреть на меня, как отец наклоняется над постелью больного сына.

— А что я теперь вспомнил: ведь завтра четверг! — проворчал он, — ведь только четверг!

— Что вы хотите сказать этим?

— Да то, что доктор обыкновенно приходит по утрам в понедельник, среду и пятницу — и только, и что завтра он, вероятно, не придет.

— Не беспокойтесь об этом!

— Как тут не беспокоиться! Во всем городе только и разговору, что о вашем прибытии, господа, и доктор не может не знать этого. Какого же черта не постараться ему сверх обыкновения прийти один лишний раз?

— Кто же знает, что он не придет завтра, хоть это и четверг?

Старик ничего не сказал, но сжал мне руку с такою страшною силой, что чуть не раздавил ее. Хоть и больно мне было, но мне было приятно это. Это похоже на удовольствие, испытываемое влюбленным, когда случится, что его возлюбленная, танцуя, наступит ему на ногу; он почти вскрикнул бы от боли, но вместо того он улыбается и считает себя счастливым.

LXI

В четверг утром, после мерзейшей ночи, ослабленный, с отбитыми костями на этих голых досках, я был в страшном поту. Пришли с обыском. Супер-интенданта не было, так как в это время ему было неудобно, он пришел после, несколько позже.

Я сказал Шиллеру:

— Посмотрите, как я облит потом, ведь мне очень холодно, мне бы надо тотчас же переменить рубашку.

— Нельзя! — крикнул он грубым голосом.

Но украдкой он сделал мне знак глазами и рукою. Когда уходили капрал и солдаты, он снова мне сделал знак в то время, как запирал за собой дверь.

Немного спустя, он появился снова, неся мне одну из своих рубашек, вдвое длиннее меня.

— Для вас, — сказал он, — она немножко длинна, да теперь у меня здесь нет других.

— Благодарю вас, мой друг, но так как я привез с собою в Шпильберг полный сундук белья, то, надеюсь, мне не откажут дать одну из моих рубашек, будьте так добры, сходите к супер-интенданту и попросите у него одну из них.

— Синьор, вам ничего давать не приказано из вашего белья. Каждую субботу вам, как и другим арестантам, будет выдаваться казенная рубашка.

— Добрый старик, — сказал я, — вы видите, в каком я положении, маловероятно, что я когда-нибудь выйду живым отсюда: я никогда не смогу ничем вознаградить вас.

— Стыдитесь, синьор, — вскричал он, — стыдитесь! Говорить о награде тому, кто не может оказать вам услуг! Тому, кто едва может снабдить тайком больного, чем бы осушить тело, обливающееся потом!

И, грубо набросив на меня свою длинную рубашку, он ушел, ворча, и захлопнул дверь со страшным шумом.

Через два, этак, часа он принес мне краюху черного хлеба.

— Это вот, — сказал он, — порция на два дня.

Потом он стал гневно прохаживаться.

— Что с вами? — спросил я. — Вы сердитесь на меня! Да ведь я же надел вашу рубашку, которую вы мне одолжили.

— Я сержусь на доктора, который, хоть сегодня и четверг, мог бы, однако, прийти!

— Терпение! — сказал я.

Я говорил: «Терпение!», — а сам не находил никаких средств лежать так на досках, даже без подушки: все мои кости болели.