Пена 2

– А ты думал, что за голос у тебя внутри, тебя укоряет? Думал, что просто думаешь сам? Ан нет. Почему же договориться не получается? Украдешь ли, или как иначе согрешишь и тут же укор услышишь. А с чего бы тебе себя укорять, коль украл и не пойман? Ведь прибыль легкую получаешь? Так и в мыслях себя должен расхваливать. Вот, мол, какой удалец. Однако все не так. Украл человек, скажем, и концы спрятал хитро, так что и властью и людьми не уличен, а внутри укор. Вот это и есть Совесть. Глас Божий, обличающий. Куда от него спрячешься? Как от самого себя – никуда. Мучает она, грызет. Ведь и в петлю люди лезли от гласа сего по глупости. Видела я за долгий свой век и такое. И кто человека в петлю сует, коль никто про воровство его не ведал? Совесть? Нет. Сам он туда лезет, чтобы от мук этих избавиться. Но совесть не к смерти понуждает, а к раскаянию. Покается вор перед Богом и людьми и совести того и довольно бывает. Видит каждого Человека Бог через нее и каждого, увещевая, ведет. А вот когда человек не слышит этот голос, то глух истинно. Только совсем глухих-то и не бывает. Я на своем веку не встречала. Поэтому еще Господь времена последние откладывает. Что слышим, хоть и не понимаем что это.

– А как же свобода воли тут, когда голос этот укоряет?– спросил сержант.

– Свобода – не соглашаться, спорить. Твоя воля – жить по совести или нет. Рук-то не вяжет и не грызет с утра до вечера. Потому как даже вор, не все время ворует, а что-то и полезное делает. Не для других, так хоть для себя.

– А вот я беспризорничал – бывало. Сбегу с пацанами из детдома и че только не вытворяли. Как-то ларек, помню, обокрали и стащили из него ящик мыла хозяйственного. Там на ночь ничего не оставляли больше. Спёрли, значит, и утром одному мужику все сбагрили чёхом. Дал он нам за это два кило колбасы краковской, хлеба две буханки и десять пачек папирос,– вспомнил детство сержант.– Набили мы животы, закурили, и никакая совесть не грызла. Что-то не припомню.

– По глупости вашей, пожалел вас Господь и попрекать не стал. С пониманием к сиротам отнесся. И такое бывает. Только лукавишь ты, Ленчик, аль запамятовал. Всяко, было и увещевание, только за бурчанием желудка, менее слышимое. Ты вот теперь вспоминаешь про мыло то и, что тебя распирает? Неужто гордишься, что спёр?

– А чем тут гордиться? Чужое ведь? И когда в детдом вернулись, то молчали все, наказания боялись. И потом, когда встречались, уже взрослыми, то вспоминать все стеснялись,– признался Ленька.

– Вот ежели бы вы ящик денег бы сперли… Тогда-то вспомнили бы с гордостью,– улыбнулась лукаво Прасковья Сафроновна.

– С ящиком бы нас сразу поймали. Дураки ведь малолетние были все и начали бы ими швыряться. Колонией такой бы подвиг закончился,– прикинул Ленька.

– Повезло, выходит вам, что не в тот ларь влезли?

– Выходит, что повезло,– согласился с Прасковьей Сафроновной сержант.

– Счастливчик ты по жизни, Лень,– похлопал по спине друга старшина.– Просто не осознаешь это по глупости, слепоте и глухоте своей. Слепой, глухой по миру шляешься и все напасти мимо тебя пролетают.

– Тогда и ты счастливчик. У тебя тоже мимо,– не стал спорить с ним сержант.

– Все мы так-то счастливчики тогда,– сделала заключение Прасковья Сафроновна.– Посреди сетей бродим.

– Во, во, как по минному полю без миноискателя,– поддакнул ей старшина.

– Это что еще за напасть такая?– спросила Прасковья Сафроновна, заинтересовавшись.

– Это такие бомбы, в землю зарывают. И они взрываются, когда на них наступаешь. И для людей выдуманы и для техники есть уже. Противотанковые и противопехотные. Лежит себе и ждет, пока кто-то не наступит или не наедет. На вес рассчитана. А миноискатель – это такой инструмент для обнаружения мин под землей. Специальные войска для этого созданы – саперные. Свои зарывают, чужие обезвреживают,– пояснил старшина.

– Ужасы какие рассказываешь,– вздохнула Прасковья Сафроновна, выслушав его внимательно.– Давайте-ка чай пить. Ленчик, неси чайник. Все знаешь где. Не стесняйся,-

чаепитие затянулось и когда через час старшина, кинув взгляд на циферблат, сообщил, что пора и честь знать, Прасковья Сафроновна, взглянула на него понимающе и сказала:

– Завтра приходите.

– Нас сегодня грозятся отправить. Или вы видите другое?– спросил ее старшина.

– Нонче не отправят. Вы еще здесь седмицу проживете – в Щиграх. Что-то задержит. Остальные уедут. Завтра и расскажете, что за помеха,– огорошила парней хозяйка.

– Что за оказия?– взглянул на нее просительно Ленька и повторил вопрос мысленно.

– Откель мне знать?– рассердилась старушка.– Не искушай, злыдень,– цыкнула она на Леньку и тот взглянул на друга виновато, ища поддержки.

– И на Саню не поглядывай. Ему тоже ничего не поведаю. Ишь они… Привязались. Что, да когда им расскажи. Война еще Бог весть сколько протянется, а им непременно обоим знать надо, что еще почитай на два года она дадена за грехи.

– Два года?– Ленька потряс головой.– Точно?

– Откель мне знать?– совсем рассердилась Прасковья Сафроновна.

– Откель не знаю, но я вам верю,– попробовал подлизаться старшина.