Пение пчел

Вспомнив, с какой силой Эспирикуэта встряхнул мальчика, вспомнив о боли, терзавшей Франсиско, пока Симонопио нес его на руках, он едва не вскочил на ноги, но вовремя себя сдержал: главное – Франсиско в безопасности. За ним ухаживают, и сейчас ему тоже надо отдохнуть, чтобы быть готовым к предстоящим переменам. Он проснется, когда почувствует, что мальчик полностью пришел в себя. Они нужны друг другу. Это был срок, который он себе отвел, чтобы вернуться к своему долгу. Приняв это решение, Симонопио заставил себя отключиться от всего: от недоумения, которое вызывал в нем безмолвный и опустевший потолок, под которым он спал, от ритмичного покачивания няниного кресла-качалки, от слов Беатрис, которые она неизменно повторяла на прощание:

– Спасибо, Симонопио. Пожалуйста, прости меня.

Он понял реакцию крестной, когда после двух дней непрерывных терзаний, увидев ребенка у него на руках и еще не зная, жив тот или мертв, она отвесила ему пощечину. Он знал: в противном случае она бы рассыпалась на куски, и, верная своей натуре, Беатрис Кортес-Моралес предпочла остаться сильной. Когда же он передал ей с рук на руки живого сына, в ее глазах снова мелькнула та лавина, та буря, которая поселилась в них со смертью Лупиты. Эта ярость была направлена не на него. Эта ярость относилась к койоту.

Ей не за что было благодарить кого-либо. И не за что было прощать.

91

Мама так никогда и не простила себе ту пощечину. До самого дня своей смерти, требовательная к себе, как и прежде, она корила себя за ничем не оправданную вспышку гнева.

До последнего дня жизни мама жила своим «Зингером», вспоминая все хорошее, стараясь забыть плохое и набраться сил, чтобы мужественно встретить сюрпризы, которые преподносит ей жизнь, – как хорошие, так и плохие. Она упорно не желала менять свою машинку с механическим приводом на электрическую, которую я ей однажды подарил. «Эта новая шьет хуже, у нее противный звук, никак не могу приспособиться», – сказала она, выискивая все новые и новые недостатки. Зато, когда мама умирала, ноги у нее были крепче, чем у марафонца, – так усиленно жала она на педаль, стремясь поддерживать успокоительный ритм, сбивавшийся лишь при воспоминании о пощечине, которую она отвесила Симонопио в тот далекий день. В эти минуты ее мирное трак-трак-трак прерывалось, превращаясь в беспорядочное тракататраката-траката, от которого в конечном итоге запутывалась нитка или соскальзывала ткань. Тогда она останавливалась, не завершив шитье, и некоторое время рассеянно блуждала по дому, вновь и вновь перебирая в памяти события моего седьмого дня рождения и мучительно соображая, как правильнее было бы поступить с Симонопио, с отцом и со мной.

Но она поступила так, как поступила, и исправить уже ничего было нельзя; невозможно сделать реальным сослагательное наклонение, все эти бессчетные «бы», оставшиеся с ней до конца жизни: «Я бы его обняла, я бы сказала ему, что все время думала и о нем тоже, боялась за него». В защиту мамы следует добавить, что именно так она повела себя с Симонопио, как только представилась возможность что-то исправить, хотя никакие извинения не казались ей достаточными. То, что случилось, отменить невозможно, и пощечину мама все-таки дала, утверждая затем всю свою жизнь с непоколебимой твердостью и острым раскаянием, что ни разу ни до, ни после никого не ударила. Мои возражения она не слушала: шлепки, те самые бесчисленные шлепки, которые она так щедро мне отвешивала, пощечинами мама не считала. «К тому же ты их заслужил, – добавляла она всякий раз, когда я пытался ее разубедить. – Ты их заслужил, а Симонопио – нет».

92

Мамин брат, дядюшка Эмилио, так гордился тем, что разыскал в горах Симонопио и Франсиско, что Беатрис так и не отважилась ему возразить: «Не ты нашел Симонопио, а он тебя». Беатрис была очень благодарна за те неимоверные усилия, которые приложили братья и другие мужчины, без устали искавшие ее пропавшего сына. Подробностей она не знала, но и без них было ясно, что мальчика спас Симонопио. Как понять и донести до других, что именно он это сделал? Как объяснить его внезапное бегство с реки? Для Беатрис, которая всегда об этом догадывалась, поведение крестника было неопровержимым доказательством его чудесных способностей, удивительного дара, который она держала в тайне и не обсуждала ни с кем, кроме мужа. Сердце болезненно сжалось: мужа, которого больше нет.

Никто не спрашивал, где были все это время Симонопио и Франсиско, что делали они, ожидая подмоги. Достоверно было известно лишь то, что кое-как удалось рассказать самому Симонопио. Ожидая повозку, которая доставит Франсиско домой, Эмилио спросил, не подозревает ли он кого-нибудь, на что Симонопио утвердительно кивнул. У Эмилио и его людей уже были кое-какие предположения, но важно было пообщаться со свидетелем, пусть даже немым и необразованным.

– Мы нашли лошадей Эспирикуэты на холме, неподалеку от… неподалеку от того места. Это были они?

Симонопио кивнул.

– Что случилось?