Пение пчел

С горьким сожалением вспоминала Беатрис, как часто мешала мужу планировать пугавшие ее перемены, ссылаясь на традиции как на неотъемлемую часть жизни ее семьи. Лучше уехать в Монтеррей, предлагал ей Франсиско в те ночи, когда им овладевало уныние, но она останавливала его – убеждала его продолжать заниматься тем же, что и раньше, там же, где и всегда, и с теми же людьми. Как, покинуть дом предков? Бросить друзей, с которыми их семья общается уже несколько поколений? Отказаться от обещаний, которые давала им сама жизнь? Нет, ее это категорически не устраивало.

Где они теперь, эти обещания? По какому праву она считала, что жизнь ей что-то должна? Лежа на холодных простынях навеки опустевшего ложа, она проговаривала вслух, чтобы не забыть:

– Жизнь не дает никаких гарантий. Никому. Никого не ждет. И никому не делает поблажек.

Какой же самонадеянностью было считать, что общественное положение делает ее достойной лучшего, достойной чего-то исключительного; из-за собственной самонадеянности она вовремя не сообразила, что, полагая себя мудрой и сильной, на самом деле она всего лишь избегает перемен, лишая тем самым Франсиско возможности выбрать себе другую судьбу, отличную от той, которая, по ее мнению, соответствовала как ему самому, так и семейству в целом.

Ее самонадеянность не дала ему дожить до старости, не позволила сдержать обещание, данное ей много лет назад, когда в один из беззаботных вечеров она сидела у него на коленях. Верность традициям стоила ему жизни. И Беатрис не хотела, чтобы сын заплатил ту же цену. Сколько раз ей нужно повторять один и тот же урок? Вновь и вновь заучивать простейшее правило: жизнь способна принять самый неожиданный оборот. И любой может оказаться сбитым с ног сколь угодно раз, потому что жизнь не верит в пословицу «Бог любит троицу».

Больше ей не нужны уроки. Третий раз преподнес ей урок, которого она не забудет до конца своих дней. Она вызубрит его на всю оставшуюся жизнь, она поднимется на ноги после этого третьего раза. Это ее долг. Но четвертый убьет ее. Именно тогда она поняла, что будущее не обязательно связано с прошлым.

– Будущее где-то не здесь, – сказала она в темноту, ни к кому не обращаясь и кутаясь в простыни, которые больше не пахли телом ее мужа.

97

Если бы мама все знала заранее, она вряд ли бы решилась переехать в Монтеррей. А может, все равно бы переехала – трудно сказать.

Знакомые ночные потрескивания и поскрипывания больше не успокаивали ее, а досаждали, и даже хруст сломанной плитки, выручавший ее раньше, нынче нервировал и раздражал. Мысль о том, чтобы пройти по длинным коридорам, тут же напоминала о ее извечном одиночестве. Запахи дома мешали спать по ночам, а молчание пчел будило утром. Интересно, привыкнет ли она со временем? Найдет ли вновь утешение в этих некогда столь любимых стенах?

Мы не можем предугадать, что было бы, знаем лишь то, что было. Нам неплохо жилось в Монтеррее. У нас не было денежных накоплений, зато были дом и земли, которые в случае необходимости мы потихоньку продавали. Мама поручила братьям продажу всей собственности в Линаресе, где тем временем зрел урожай. Продажа его тоже легла на их плечи. Земель, отданных в аренду батракам, они не трогали, дожидаясь, пока те выплатят условленную ренту – сумму чисто символическую – на следующие пять лет, после чего произойдет окончательное отчуждение.

Ранчо в Тамаулипасе были проданы в первую очередь – по низкой цене, зато вовремя: у покупателя, который, воспользовавшись случаем, заплатил за них вдове соседа-аболенго смехотворную цену, большую часть принадлежавших ему земель вскоре отобрали в соответствии с декретом Ласаро Карденаса и при полной поддержке закона. Папа умер, но реформа жила.

С тех пор мы ни разу не приезжали в Линарес даже в гости. Бабушка последовала за нами, она всегда поддерживала и всюду сопровождала свою дочь, не жалуясь на старость и немощь, хотя новые люди, новые ритмы и новые места ее утомляли. В Монтеррее она наконец сняла траур, который долгие годы носила после смерти моего деда. Она видела внуков и правнуков каждый день, и это хоть как-то скрашивало ее растерянность от жизни в большом городе. Единственное, чего она не понимала и не одобряла, – безумное решение матери отдать меня в новую школу под названием American School Foundation of Monterrey. «Безумная, безумная идея», – повторяла бабушка.

– Это школа для гринго и атеистов, – ворчала она.

– Перестань, мама. Не говори глупости. Не будут же их ежедневно встречать и провожать вооруженные солдаты, следя за тем, чтобы дети ненароком не прочитали «Отче наш».

Война федерального правительства против Церкви продолжалась, хотя выстрелов уже не было. В тот год мое первое причастие выглядело как измена родине: поздно вечером, в строжайшей тайне, дома у знакомых. Церемонию проводил священник, который на улице, среди людей, старался как можно меньше походить на священника.