Пенис. История взлетов и падений

Через двенадцать лет после того, что он наблюдал — или думал, что наблюдал, — в Париже на лекциях Шарко по истерии, ему наконец открылся смысл увиденного. Какова бы ни была биологическая причина душевного заболевания, симптомы его были психологическими. Их можно было лечить и, что не менее важно, видеть в них идеи. Правда, теория совращения здесь не работала. Если раньше невроз вызывал реальный пенис — с помощью мастурбации и прерванного полового акта или вследствие сексуального насилия в детском возрасте, — то теперь его сменила идея пениса, проявляющаяся в фантазиях о пенетрации или страхе кастрации. Так сексуальность превратилась в психосексуальность. «Огромный прорыв, совершенный психоанализом, — писала впоследствии Симона де Бовуар, — состоял в осознании того, что реально существует не тело-объект, описанное биологами, а тело, в котором живет его субъект»[156]. Это было самым революционным прозрением Фрейда.

Как и все глобальные изменения климата, эта трансформация, как явствует из писем Фрейда, сопровождалась «сильной непогодой». Хотя раньше Фрейд почти не выпивал, теперь он все чаще «искал поддержки в бутылке бароло» и дружеского общения в лице «его приятеля марсалы»[157]. Но ни один из этих тоников не оказывал должного действия. Настроение у Фрейда менялось, «как пейзажи в окне поезда», поскольку теперь из ночи в ночь сны открывали ему грубую правду его собственных эротических желаний. Однако чем больше он избавлялся от иллюзий в отношении самого себя, тем больше в нем крепла уверенность в том, что он приближается к истине — но не личной, а универсальной. 3 октября 1897 года он описал Флису желание, которое когда-то испытывал к собственной матери, Амалии Фрейд, и которое пробудилось в нем, как он теперь понял, где-то между вторым и третьим годом жизни «во время поездки [на поезде] из Лейпцига в Вену, когда мы… провели ночь вместе и когда я, по-видимому, видел ее nudam [обнаженной]… Я еще не вполне понял, что это значит», — писал Фрейд своему другу. Но через две недели он все понял.

Я обнаружил, и в себе тоже, любовь к матери и ревность к отцу, и теперь считаю это общим для раннего детства явлением… Если это действительно так, то захватывающая история о царе Эдипе становится вполне понятной… Когда-то все, в своих фантазиях, были в чем-то подобны Эдипу.

Однако фрейдовское представление о судьбе Эдипа не совпадает с тем, что описал в своей пьесе Софокл. Это не внешняя сила, но внутренняя. Подсознательно все мы желаем войти в свою мать. Но мы не делаем этого, поскольку боимся кастрации, которой грозит нам отец — объект нашей сексуальной (и смертоносной) зависти. Те, кто решает проблему этого треугольника и отгадывает загадку, — здоровы. Те, кому это не удается, — страдают неврозом. Вот в чем, учил Зигмунд Фрейд, заключается — на горе или на беду — психическая потенция пениса.

* * *

В октябре 1900 года Фрейд написал Флису о своей новой пациентке, «восемнадцатилетней девушке», которая «легко раскрылась моим набором отмычек». Такая самонадеянность — фрейдистская похвальба в своем коронном виде, да еще из уст самого Фрейда — почти забавна. Но хотя он и не страдал излишней скромностью, в прозорливости ему не откажешь. Одиннадцать недель, проведенных им в обществе Доры, ознаменовались появлением одного из самых фаллических документов в его ученой карьере. Фрейд соединил в нем три идеи — о значении сновидений, об инстинктивной природе младенческой сексуальности и о психической потенции пениса — и создал первую в мире психоаналитическую историю болезни[158], не побоявшись опубликовать результаты лечения, несмотря на то что его едва ли можно было счесть успешным и законченным: Дора прервала его до окончания назначенного курса.