Пенуэль

Ангел созерцал движения Якова с обычной, принятой у его сословия, улыбкой.

Яков заметил, что глаза Ангела постоянно меняют цвет. То голубые, то теперь – карие. Интересно быть ангелом!

“Постарел ты, Яков, – сказал Ангел слегка гнусавым, как пастуший рожок, голосом. – Как-то вы, люди, стареете быстро. Только подружишься с человеком, а его уже заворачивают и уносят”.

Яков присел под одеялом: “Не ангелы мы, мы стареем. Это вы все как огурчики”.

Глаза гостя стали серыми. “Мы тоже меняемся. С нашей первой встречи я стал старше на одну десятитысячную вечности”.

Яков закрыл глаза и стал представлять себе десятитысячную вечности.

“Люблю я тебя, Яков, – сказал Ангел, – за твою простоту. Что принимаешь меня просто как я есть и чудес не требуешь”.

“А кто их требует?”

“Пока никто, – сказал Ангел, – а потом начнут: и сияние, и музыку, и чтобы по воздуху летали”.

“Зачем по воздуху?”

Яков знал, что ангелы не любят вопросов. Но вопросы так и кололи ему язык.

“Сам не знаю, – сказал Ангел, – зачем по воздуху. Мы же не птицы.

Птицы глупые, вот и летаю”.

“А вы – ангелы”.

“Да, – согласился гость, – ангелы”.

Вошел слуга с подносом. На подносе был наспех разогретый вчерашний ужин.

Ангел взял кончиками пальцев хлеб с мясом и поднес к правому глазу.

Подержал возле глаза, бросил на пол. Потом поднял чашу с вином, поднес к левому глазу. Подержал немного – выплеснул.

“Вкусно живешь, Иаков, – сказал Ангел, смахнув набежавшую слезу. – И умирать тебе, наверное, не хочется”.

“Холодно мне”, – тихо сказал Яков.

“Да уж. Старость – холодное время жизни. Хочешь наше народное средство? Пусть тебе девицу приведут и рядом положат”.

“Стар я с девицами под одеялом играть”.

“А я не про играть. Ты-то, думаю, уже и помочиться без молитвы не можешь, а? Пусть просто по соседству с тобой лежит, девица”.

“Стыдно мне”.

Ангел встал с лежанки, отряхнул с платья перья и крошки. “Ну, пошел я. Весело с тобой беседовать. Но, сам понимаешь, не могу вечность на разговоры тратить. Я ведь что приходил? Сказать тебе одно слово…

Умрешь ты скоро, Яков. Вот такие новости”.

Яков пошевелил сухими, как шкура ящерицы, губами и посмотрел на гостя.

“Ну, – усмехнулся Ангел, – что смотришь? Испортил тебе настроение, да? Извини. У меня вон тоже от твоего угощения изжога, и не жалуюсь”.

Яков смотрел, как гость надевает сандалии и исходит из шатра.

“Ты здесь?” – прошептал Яков.

“Ты здесь?!” – крикнул он со всей силы, так что упала чаща с вином и густая влага разбежалась по подносу, залив хлеб.

Из-за завесы показались широкие ноздри слуги.

“Вот что, – сказал Яков, глядя перед собой. – Нагонишь того, кто сейчас от меня вышел, и пустишь в него три стрелы – две в глаза, одну в губы. Понял? Потом найдешь для меня… Нет, об этом тебе позже скажу. Теперь догоняй того и возвращайся, ждать буду”.

Ноздри кивнули и исчезли за пологом.

Яков наклонился к подносу и погрузил лицо в разлитое вино. В глазах защипало. Размокший хлеб прилип к подбородку.

…Услышав шаги, он поднял лицо. Капли зависали на волосатых щеках.

Слуга держал перед собой поднос с тремя окровавленными стрелами. На конце одной стрелы висело, качаясь, глазное яблоко.

“Господин, я убил его, – сказал слуга. – Но он улетел”.

“Улетел?” – спросил Яков, вытирая вино.

“Улетел. Вылетел из мертвого тела на крыльях и поминай, как звали”.

“Странно. Птицы летают, они глупые… Но думаю, теперь он понял, как меня огорчил”.

“Да, – кивнул слуга, – теперь точно к нам не сунется”.

Яков посмотрел на слугу и швырнул в него подносом с мясом и вином.

Ему хотелось побыть одному.

Часть II. Слепой адвокат

Мое пребывание в раю с пустыми бутылками подходило к концу: возвращался брат. Я сонно собирал вещи, путая свои с чужими.

Я – яблоко, раздавленное бульдозером скуки.

Яблоко село на кровать и стало думать о Гуле.

Алиш не может жениться, потому что боится родителей. Я не могу жениться, потому что боюсь детей. Родители не при чем, они даже не заметят. Вылезут из спальни, послушают Мендельсона и обратно залезут.

В детстве они гнали нас с братом спать в восемь часов: режим! Голос отца: “Сейчас ремень сниму”; хотя был уже в трусах. Откуда ремень, если трусы? У него вообще не было ремня. Но мы с братом летели под одеяло, как торпеды. Через две минуты заходила мама, проверяла рукой. Брат спал. Я притворялся. “Ну что?” – слышал я сквозь влажное, надышенное одеяло. “Как мертвые”, – говорила мама и шла к отцу. А брат спал.

Сейчас у брата семья. Я сам слышал, как он обещает детям снять ремень. Ремень у него есть. Позорный ремень из кожзама. Но дети все равно боятся и исчезают.

Я учу узбекский язык.

Сижу на фоне убиенных растений, листаю школьный учебник. Натыкаюсь на Ленина. У него умные раскосые глаза.

Думаю о Гуле.

Один раз я слышал, как она говорила во сне. На узбекском. Разведчик выдал себя. Люди спят на родном языке. И видят кошмары на родном языке. И все эти порнографические фильмы, которые крутятся в ночных мозгах. Все на родном языке.

А я молчу во сне. Мой родной язык – тишина.

“Бу киши – ишчи. Этот человек – рабочий”.

Закрываю учебник и повторяю несколько раз.

Бу киши – ишчи.

Бу киши – ишчи.