Пепел

Проселок, на который они свернули с большой дороги, вел к лесу. Они ехали шагом через поля, окруженные бором потом опять выехали на дорогу получше, которая шла до самого Сташова. Отдохнув несколько часов, что было необходимо измученным лошадям, они тронулись дальше. Вечер застал их на краю широких пойм, среди которых, как зеркало озер, блестели пруды. Куда ни кинь глазом, – нигде ни деревушки, ни хаты. Островки леса высились тут и там над поймами, покрытыми уже цветами. На берегу реки темнели шпалеры ольх, высоких вязов, купы лиственных, или, как говорил кучер Рафала, живых деревьев. Дорога, кое-где супесчаная, кое-где болотистая, шла по опушке леса. Лошади, спотыкаясь, плелись шаг за шагом и, наконец, совсем стали. Сколько ни хлестал их кучер и кнутом и кнутовищем, сколько ни тыкал в ребра, сколько ни оглаживал и ни натягивал вожжи, – ничто не помогало. Два живых трупа свесили старые свои головищи и, уткнувшись глазами в землю, застыли невозмутимо, равнодушные ко всему, не исключая страданий, не исключая смерти.

Вид лошадей тронул Рафала. Он сошел с брички, поглядел на их понурые головы и заявил вознице, что придется тут заночевать. Кучер тотчас же достал мешок с худыми кормами, распряг лошадей и устроил им желоб в передке брички, а сам с аппетитом принялся уписывать ломоть ржаного хлеба с куском позеленевшего сыра. Рафал не был голоден. Тело его как бы перестало существовать. Пламень измученной души пожрал его. Юноша стал расхаживать по лугу, неподалеку от брички, стараясь погасить любовное безумство, затаить его в глубине сердца, которое рвалось пополам и глухо стучало в груди.

Вдали над лугами догорала заря. Угасая, она отражалась еще недолго в незнакомых водах, на побегах лозы, которые издали казались ясными лучами, на листьях верхушек высоких тополей, осокорей и вязов. Когда и она погасла, оставив по себе лишь алый отсвет, Рафал приказал кучеру набрать хвороста и разложить костер. Вскоре кверху поднялся синий султан дыма, и ядовитые язычки пламени стали лизать сухие иглы можжевельника.

В небольшом кругу огня Рафал, стоя поодаль, видел недумающими, тупыми глазами голову пристяжной, которую та свесила над пехтерем, иссохший череп с двигающимися ямами повыше глазниц. Суровый и холодный этот череп казался символом страдания, его верным образом и воплощением. Взор невольно снова обращался к потухшим глазам лошади, глазам истомленным, отжившим свое, но таким глубокомысленным, таким мучительно красноречивым, что в их выражении заключался как бы целый мир, альфа и омега жизни. Эти жалкие глаза, против воли смотревшие на пламя костра, которое обжигало и разъедало их, как бы говорили, и тонким чутьем страдальца Рафал уловил в темноте их вздох:

«О вечный сон, вечный сон!

На границе тихого леса и лугов, напоенных влагой, на обильных травах, пахнущих днем и ночью, вечный сон…

О благодатный отдых для натруженных костей!

В священной ночной тишине – на росе, которая падает с неба, в полдень – на солнце, которое все тленное сжигает и обращает в прах, под проливными дождями, которые, неутомимо трудясь, обмывают останки.

О пух мягких трав, который принесет весенний ветер! Цветы, которые родятся из нас… Благословенные семена, которыми оплодотворят наш прах птицы и мотыльки…

В стеблях и в тканях злаков будет наша кровь и наше тело.

О благоуханная наша семья, братья и сестры! Полевые колокольчики, маки, васильки, луговые фиалки… О наши мертвые очи и уста… В вас будет рыдание нашей груди, в вас – биение сердца, в вас – любовный пламень наших жил…»

Рафал отошел. Согретый зноем песок еще не остыл. Юноша с наслаждением погружал в него ноги, и торфянистая земля под слоем песка глухо стонала. Вдали квакали лягушки. Хор их творил сонную, убаюкивающую мелодию. По временам из глубины ее слышался протяжный, глухой, чуждый звук. Глазам невольно представлялся далекий ландшафт. Из болот поднималась огромная голова, затянутая аиром, кувшинками, лягушачьей икрой, опутанная водорослями, она обращала к звездам, мерцавшим в небе, прозрачные, светлые глаза. Чудилось, будто ленивым движением она поднимает перепончатую лапу и подносит к губам дудочку, вырезанную из молодой ивовой ветки, родившейся прошлой ночью. Липкие лягушачьи пальцы пробегают по дырочкам дудки, и во влажную даль летит припев лягушачьего хора. Летит, блуждает, теряется в высоких деревьях…