Пепел

Пара старых, тощих лошаденок, дряхлая пегая кобыла и слепой гнедой мерин, лениво волоча свои обтянутые кожей кости, вытащили в поля рассохшуюся бричку. Кругом, по отлогим холмам и округлым легким пригоркам, тянулись, насколько хватает глаз, зеленя. Парило. Сухой теплый ветер колыхал мягкие всходы светло-зеленой ржи, темной, уходящей вдаль пшеницы, только показавшиеся из серого грунта первые перышки ячменя. Раздольем веяло от этих тучных полей, открытых небу и ласкаемых солнцем. Широкие овраги, или лога, сбегающие к долине Вислы, были уже покрыты зеленой травой. Ручейки и роднички на лугах обратились в желтые ленты жабника, а на местах повыше и посуше раскинулся ковер голубых и белых цветочков. В поперечных балках, спускающихся к каждому логу, блестели на солнце светло-желтые пятна и полосы чистой глины. Кое-где по стенам этих живописных расселин лепился колючий терновник или причудливо искривленное деревце дикой яблоньки. В этот день они, как праздничной ризой, оделись белым и розовым цветом. В ложбинах между полями живым блеском сверкали ветви. Там, на невысоких откосах, стояли белые березы. Млея в тепле весеннего дня, они купали в струйках ветерка кончики своих веток, одетых молодою листвой. Озими плыли к ним чудными извивами полей, словно самые разные, но высокие голоса одного хора. Стены хат, гнездившихся в изгибах оврагов или лепившихся к высоким глинистым обрывам, белели среди зелени садов. Уже там и сям чуткая лиственница одела свои ветви чудесною зеленью, словно тонкой сетью паутины. Уже кривые, толстые стволы ив в низине, пустив новые побеги, стояли словно пылающие свечи. Только ольхи безжизненно и уныло темнели еще на светлом фоне да темные купы ракитника бросали тень на зеленую мураву. Казалось, даже убогие мазанки зацвели весною. Золотились, пестрея на солнце, их соломенные кровли, с гребнями, тронутыми гнилью, словно покрытыми старым бархатом. Только ивовый плетень, тянувшийся от двора к двору, сохранил еще серые краски зимы. Он покачнулся на сторону и, покосившийся, мертвый, опирался об ивы… А вокруг него повсюду веселая зелень уже одела серую наготу земли. От прикосновения ветерка на ветвях раскрывались листочки. Даже в небе цвели совсем новые, незнакомые, весенние и задорные темные облачка…

Взметая за собой тучу серой пыли, бричка катилась по одному из узких и извилистых сандомирских проселков. Она скатывалась на дно глубоких, холодных оврагов, взбиралась на вершины холмов… В одном месте Рафал оглянулся и еще раз окинул взором видневшийся издали дом и окрестность. Он долго смотрел в родную сторону и, охваченный наплывом беспорядочных мыслей, ощутил докучную тоску. Как пришелец из неведомых краев, тоска эта сдавила душу и исчезла. А когда не стало ее, поднялись в душе снова все пылавшие в ней чувства, ожили вновь. Рафал чувствовал, что не может совладать с собою, что ждет его одна тоска, и все же, завидев синеющую вдали на горизонте аллею в Дерславицах, радостно вздохнул. Не туда лежал его путь, и кучер собирался уже повернуть налево, когда паныч обратился к нему:

– Винцентий… мы что… через Дерславицы поедем?

– Какое там! Через Базов, через Голеевские леса.

– Послушайте, поедем той дорогой… через Дерславицы!

– Да зачем же нам делать такой круг! Как вельможный пан узнает…

– Не узнает!

– Это он-то не узнает! Сечь будет.

– Винцентий, получишь от меня харчевые да рюмку водки в придачу. Узнать никто не узнает… Поедем по той дороге!

– Ах ты господи, зачем же нам, паныч, через Дерславицы ехать? Тут дорога прямехонькая. Мне приказчик наказал, как и что делать…

– На мой страх!

– Ну, быть мне биту…

Покорившись своей участи, он повернул и поехал на Дерславицы.

Это была та самая дорога. На перекрестке стояло распятие. Острый аромат зеленей обдавал его теперь, придорожные цветы, желтые и серо-голубые, венком расстилались у его подножия. Рафал обратил в ту сторону глаза, полные слез. Вся прошлая и будущая жизнь, все, что было и могло еще быть, казалось, не стоило одного-единственного дыхания той ночи. При одной мысли, что эта дорога, которую он миллион раз видел в мечтах, по которой проезжал в снах и видениях, о которой грезил, уже не ведет к цели, что теперь это просто одна из многих дорог людского горя, он чувствовал, что в душе его уже нет любви, что она жаждет лишь смерти. Не увидеть уже ему упоительного взора; кто-нибудь другой наглядится на нее – вот как все сложилось. И в то же время втайне, про себя, он сознавал пытливым умом, что хотя душа его смертельно больна, хотя она полумертва, но сам он не умрет сейчас, а будет жить еще много, много лет. Медленно проходил он все ступени тоски, вплоть до самой последней. Это были тяжелые душевные муки. В душе затаился кровный враг, демон-искуситель, извечный предатель и лицемер; ревность. Ничто не побуждало больше мыслить юношу, упавшего духом.

Последний вывод был таков: свершилось.

Тщетно, как безумец, который сам с собою ведет кулачный бой, окружил он себя рвами, валами и бастионами рассудка. Все рассыпалось в прах и обращалось в ничто.