Пепел

«Этот», который из-под дивана, сидел на диване, куда его усадили, и изнемогал от ужаса и неизвестности своей участи. Да, зарезанного комиссара Лурьина он ненавидел всеми фибрами своей души, не самой жадной в окружающем пространстве. Ну так натерпелся нынешний хозяин железных дорог русских от этих совдепов, Центробалтов!.. Ужо так бы их, мерзавцев… Увы, нечем, Что хотят, то и делают. И откуда, и так быстро их так сразу столько повылазило?! Но четверка предстоящих перед ним старорежимников, вместе с этой девкой явно принадлежала к тому миру, который его не самая жадная душа не то что не выносила, но никаких фибр ее не хватит, чтоб источить из себя ту ненависть, которая сидела в ней к тому ушедшему миру. Особенно, почему-то знобило от вида этой девки. Со всеми этими совдеповцами, центробалтовцами сквозь ненависть кое-как ладил (а куда денешься?), дипломатничал, балансировал, чувствуя уже, однако, что кончится все одно – плохо. Естественно, он не представлял масштаб безумия и кровавой оргии победителей, с кем он сейчас балансирует, но возврата мира ушедшего боялся панически и, наталкиваясь на людей – олицетворение ушедшего, испытывал вот тот самый озноб, что сейчас. Но, если спросить его: «А что так?» – вразумительного ответа не дождешься, а отвечать, что то, что уже наворотили сейчас, лучше прошлого, он не станет, ну не законченный же он все-таки дурак. Отвечать, что его озноб – это не проявление каких-то личных его умственно-физических качеств, а прыжки и дыхание бесов внутри его не самой жадной души, он тоже не станет, ибо в этом вопросе он дурак законченный, выходить из дурости не собирается и университет за его плечами в этом ему не помощник. И если сказать ему, что не будет никакого мщения от людей перед ним предстоящих, если старый мир вернется (хотя мстить и есть за что, но просто турнут тебя из министров путейских снова в путейские инженеры, где самое твое место, ибо мир, основанный на помазанничестве Божием, не мстит), то он этого не поймет, все, что могло чего-то понимать, съедено дыханием, сидящем в его душе.

– Да не дрожи ты! Неужто думаешь, что я и тебя на дуэль вызову? – голосом, полным гадливости, сказал барон Штакельберг, кладя шашку в ножны. – Господа, по-моему, это оружие вполне приличный довесок к нашему арсеналу.

– Вашвысокблагородь, а я из окна в торце пушечку видел, во дворе стоит, и снарядов при ней пять ящиков.

– И я видел. Пушка – гаубица универсальная 88 миллиметровая, годится для настильной стрельбы и навесной. Чего предлагаешь?

– А что, если на посошок – по Таврическому?

– Гхм, – неопределенно буркнул полковник, но глаза выражали полное согласие.

– Нельзя по Таврическому, – сказал штабс-капитан; с сильным огорчением прозвучало. – Там женщин полно: секретари всякие, машинистки, мальчишек-курьеров больше, чем у Хлестакова. Аппарат, так сказать, управления… Он у этих избранников больше, чем во всей бюрократической Царской России. Именно так ее называет теперь Лавр Георгиевич.

– Жаль, – вздохнул Штакельберг. – Значит, в Москву… в составе, аж самим министром забронированном для ревохранников Белокаменной… Так что перекрикивать паровоз не для чего. Да, Сашенька, ты ж в том эшелоне ехала с Георгиевскими кавалерами прижучить в Питере вот этих!.. Глянь, как дрожит! Сказал же, что нечего тебе бояться! Так вот, Сашенька, это ж он вас в Вырицкий тупик загнал и три дня продержал – его приказа послушался ваш командир. А в Могилев он приезжал оформлять арест Государя.

Сестра Александра сделала два шага, что отделяли ее от дрожащего Бубликова и замерла перед ним. И от ее взгляда его парализовало так же, как товарища Лурьина от глаз Штакельберга. И даже озноб парализовался. И тоже на мгновенье. Вот только шашкой по шее не последовало.

– Да что ж я мог сделать! – почти завыл вновь задрожавший Бубликов. – У меня ж тоже приказ! А я, господа… а я и не думал, что Георгиевский эшелон подчинится!.. И никто из нас не думал! Керенский метался по Таврическому: «Спасайте революцию!..» Львов с Гучковым бежать приготовились… А я что, я – нет, у меня приказ… я б сразу сдался… Никто не думал, господа…

– Мы тоже, – угрюмо произнес Штакельберг. – А теперь и думать поздно. Да отойди ты от него, Сашенька, а то он умрет под твоим взглядом. Кто нам тогда состав подаст…

– А он уже подан, на резервном пути стоит, на Николаевском.

– А вроде нас до него охотников не найдется?

– Вроде вас, наверное, и взять негде. Там ведь объявление висит, кому состав предназначен. Кто объявление видит – всех сдувает.

– Представляешь, как вокзальный люд обрадуется, когда вместо этих – с твоими мандатами мы прикатим! Кстати, и поездная бригада – та же. Так что, давай, звони по телефону, чего не дописал – пиши, ставь печати, время не теряй.

– Дяденьки, а как бы мне в Могилёв? Не поможете?

«Дяденьки» глянули друг на друга, а штабс-капитан за всех резюмировал:

– Свиньи мы в погонах, а не дяденьки. Сашенька, прости, окаянных, завоевались.