Пепел

– Оформляй маршрут через Могилёв, – тут же последовал приказ Штакельберга. – Чего головой качаешь? Какая разница? Крюк невелик. Литерный поезд, его хоть через Севастополь тащи. До Могилёва без остановок. Своим скажешь, монархисты били, под стволами держали – ты и переоформил все. Это, если кто-нибудь из недобитых в Центробалт вернется. Сюда кто заглянет – поверят.

– Скажите, Бубликов, а эти матросы сюда никакой казны своей не привезли? – спросил полковник. – В Москву ведь ехать, да и провиант…

– Провиант уже в поезде, в товарном вагоне. Казна?.. Какие-то два ящика в Черном кабинете есть.

– Иван, придется тебе еще раз наведаться в Черный кабинет. Глядишь, может и казначей вместе с казной под диваном застрял.

– А почему он Черный, Рудольф Александрович?

– Так там же мебель черного дерева. Что, не заметил?

– Да как-то…

– Ты прямо с секретера большого начни, что справа от двери. Кстати, ну-ка… – Штакельберг засунул руку в боковой карман полуштатского френча на убитом и извлек два ключа на колечке. – На, Иван. Думаю, это они. Впрочем, у такого хозяина Центробалта таких ключиков от всякого разного…

– Маузер на взводе держи, и поглядывай, – напутствовал полковник. – А что, часто ты бывал здесь? – обратился он к Штакельбергу.

– Достаточно. По службе я ж к генералу Богдановичу ходил, ну и несколько раз в этой гостиной на посиделки нарывался, именуемые са-ло-ном. Посиделочники, то бишь, министры, губернаторы и всякие прочие фрейлины и дипломаты, случалось, и архиереи «са-ло-ни-ли» злословием. В этом кресле, столь очаровательно уделанном братишками, она им внимала, а в Черном кабинете она эту «салонинку» на бумагу переводила… Злой я стал, господа!.. Последний раз был здесь в тринадцатом. Генерал Богданович просил меня помочь бумаги покойницы разбирать. Естественно, в Черном кабинете. Прочел я пару бумаг о Государе, и аж зашатало… Матерщина братишек несет на себе меньше зла, чем салонная изысканность. А может, сожжем все тут, а?

– Не стоит, Рудольф Александрович, – сказал, поморщась, полковник. – Если б при атаке возникла необходимость – без сомнений, а теперь нет. Сам не сгорит – пусть стоит, не мы его строили… О! Слышу, наш Иван чего-то тащит.

Действительно, возник скрипливый скрежет от чего-то, ползущего по полу, и вот в дверях возник Иван Хлопов. За две веревки он волок за собой два больших жестяных ящика.

– Вот, братья и сестры… богатенько живут братишки. В этом – деньги, битком, а этот тяжелый не мог вскрыть, штыком надобно.

– Ой, и сколько же здесь? – испуганно спросила сестра Александра, изумленно глядя на пачки сотенных царских купюр.

– Миллиона полтора, – ответил штабс-капитан.

– А по-моему, больше, – прошептал Бубликов. – Откуда ж столько?

– Да флотская касса из Гельсингфоргса, – сказал штабс-капитан. – Там больше было. Скоро и путейские денежки ваши такая же участь ждет. Давайте тяжелый вскрывать.

Глава 21

Минуты три все присутствующие молча созерцали содержимое открытого ящика. Содержимое искрилось и сверкало бриллиантами и изумрудами на золотых кольцах. На сколь же многих руках при «той», исчезнувшей ныне жизни, красовались драгоценности! Сдернуто! Хорошо, если не вместе с пальцами…

Глядя на блеск камней и золота, Штакельберг видел окровавленный палец своей жены. А перед глазами сестры Александры все перстни вдруг начали подниматься из ящика и замирать в воздухе, и в каждом кольце из воздуха же начинал проступать и проявляться палец его обладателя, вот уже и кисть видна, вот и рука целая, а вот и весь человек сгустился-появился всей плотью вместе с одеждой… Гостиная наполнилась изысканнейшей публикой, да и не только гостиная и не только изысканнейшей – всякая публика заполнила собой и дом, и двор, и площадь, и еще дальше…

– …О, профессор Никольский! Рад приветствовать, – рукопожатие, легкий перестук перстня о перстень. – Чем вы расстроены?

– Да все тем же, граф: этим «экстазовым», как о нем говорят в Москве, Восторговым. Просто клокочу от ненависти. Сам я черносотенец, но грани приличия надо иметь!

Граф сочувственно развел руками…

Сестра Александра видела о. Иоанна Восторгова один раз, он приезжал к ним в лазарет исповедовать и причащать. И в конце слово сказал раненым и всем присутствующим. Она помнит его до сих пор, он говорил, будто гвозди вбивал громовым своим голосом: