Пепел большой войны. Дневник члена гитлерюгенда, 1943-1945

Когда самолеты ушли из нашего сектора обстрела и удалились, мы увидели в направлении Штеттина яркое зарево. Осветительные бомбы, шипя, снова повисли в воздухе. Со всех сторон трещали выстрелы. Большие баки и небольшие емкости с фосфором летели вниз, словно множество новогодних елок. Все это можно было видеть с расстояния в 150 километров.

Мы все чувствовали: наступил тот самый час, ради которого мы так долго готовились, тот великий час, которого мы ожидали с затаенной боязнью в душе, любопытством и напряжением. Теперь мы должны были быть до предела взволнованными, наши сердца должны были трепетать. Но ничего этого не было. Все воспринимали происходящее спокойно, словно все так и дрлжно было быть.

Одна только наша батарея сделала 76 выстрелов по вражеским самолетам во время их первого пролета над нами.

Примерно через полчаса самолеты стали возвращаться. Мы снова открыли огонь по ним и вели его на этот раз дольше, снова и снова, поскольку на этот раз они возвращались не сомкнутым строем, но поодиночке. Они должны были понести изрядные потери. Как много самолетов было сбито в районе Свинемюнде, мы пока еще не знали. Не так просто и установить, какая из батарей сбила тот или иной самолет.

Тревога продолжалась до половины шестого утра. После отбоя мы получили в качестве награды по порции шнапса. В этот день нам позволили поспать подольше, подъем сыграли только в девять часов.

Сегодня в наше подразделение должен был бы прибыть пятый класс, и как раз через Штеттин. Надеемся, с ними ничего не случилось. А кто знает, где сейчас наш Мук? Он должен был бы сегодня вернуться из отпуска. Но его все нет и нет.

Для прощания с фельдфебелем Радау у нас снова состоялся дружеский ужин. Он прошел весело, фельдфебель провел его с юмором, поскольку он знал, что мы, вспомогательный персонал, присвоили ему поговорку: «Зовется он Радау, и по праву».[88] Во время этого ужина наш командир снова говорил о надежности нас, помощников моряков, особо выделив и похвалив Штёка, фон Пентца и фон Бранденштайна. Просто смех!

Штёк подал в орудие 53 снаряда, я это признаю, хотя другие говорят, что для него, для его телосложения, это такая малость. Фон Бранденштайн работал, несмотря на высокую температуру и болезнь. Тоже отлично! Но фон Пентц не делал почти ничего. Он лишь тупо стоял рядом с Тегге и пугался каждого выстрела. Ну да, ведь кое-кто умеет ловко подмазаться к начальству!

Тегге, например, все время тревоги не отходил от орудия, это определенно значит куда больше. Да и все мы все время были задействованы. А тот, кто ничего не делал, получил больше всех похвал. Вот умора! Но к такой несправедливости, пожалуй, следует привыкать и относиться более спокойно. К тому же я надеюсь, что в случае чего-то серьезного все покажут себя наилучшим образом. Как же можно так обманываться!

Все мы напряженно ожидаем выхода ежедневной сводки командования вермахта; в которой нас непременно должны упомянуть, или же об этом налете никто не должен знать? Однако я немедля напишу письмо домой и расскажу о нем.

15 января 1944 г.

Вчера около полудня мы снова вели огонь, на этот раз по самолету-разведчику. Теперь они появляются очень часто. Однако ночью никаких тревог не было. Но введен общий запрет всяких отпусков. Вместо этого мы можем хоть каждый день ходить в Свинемюнде, если желаем. Необходимо лишь, чтобы при орудии всегда оставалось десять человек. Людей у нас теперь хватает. Но вскоре все изменится, поскольку с 20 января уходят ребята 1926 года рождения — они еще должны пройти курс в учебном лагере вермахта. Те же, кто уже прошел обучение в этом лагере, должны оставаться у нас до 5 февраля.

Вчера мои роскошные морские клеши, натянутые на деревянные распорки, лопнули по шву.[89] Теперь Энз, который уходит от нас в учебный лагерь, отдает мне свои, которые, слава богу, на меня натянулись.

Мук и Цицевиц снова через Штеттин благополучно добрались до батареи.

Что же должен означать запрет на отпуска? И что, собственно, происходит на фронте?

23 января 1944 г.

Вот и прошла еще одна неделя. В первой ее половине мы репетировали театральную пьесу. В среду была проведена генеральная репетиция, после нее, в четверг, должна была состояться премьера. Продолжалась она, к сожалению, или, наоборот, к счастью, всего пять минут, после чего прозвучал сигнал тревоги, и все кончилось ничем. Пьеса называлась «Адмирал Штихлинг инспектирует восьмую батарею», представляла собой нечто вроде пародии, командир, прослышав про нее, уже загодя был ужасно разъярен, но не мог ничего понять. И снова все пошло по-прежнему.