Пепел державы

Курбский и Федоров не были близкими друзьями, но князь чувствовал, что привязан к мастеру, что он как никто нуждается в обществе Федорова, ибо когда при встречах обсуждают они истины Священного Писания, говорят о вере и книгопечатании, Курбский чувствовал необыкновенный духовный подъем. Князь с упоением вспоминал время, когда Федоров работал над изданием "Учительного Евангелия" в Заблудове — мастер часто обращался за помощью к Курбскому, во многом советуясь с ним, как со знатоком православной литературы. Курбский гордился, что был причастен к выходу этой книги, первой, созданной Федоровым за пределами России. Покойный гетман Григорий Ходкевич был тогда покровителем мастера — он-то и позвал его в Литву из Москвы, где против Федорова уже настроена была и Церковь, и многие из знати…

Когда скончался митрополит Макарий, основавший Печатный двор в Москве, где работал Федоров, для мастера все и закончилось. Издав "Апостола", Федоров уехал из Москвы, предчувствуя надвигающуюся грозу — уже тогда только-только создавалась опричнина…

Иван Федоров всю жизнь вынужден был скитаться, всюду влача за собою свой огромный книгопечатный станок. После смерти Ходкевича Федоров переехал во Львов, и в этом тесном неуютном помещении на какое-то время появилась первая типография на будущей Украинской земле…

— Сам-то воевать отправишься? — вопросил Федоров.

— Отправлюсь, — кивнул Курбский.

— Да, — протянул с сожалением мастер, — долго, видать, русские русских бить будут. А ляхи со стороны глядеть станут и радоваться, что один народ лбами сталкивает.

Князь молчал, обдумывая эти слова. Действительно ведь, большая часть населения Литвы — православные русичи, веками сохраняющие свою веру, несмотря на нападки католиков.

— Один ли это народ? — усомнился Курбский.

— Чем русские от литовских русинов отличаются, скажи? Бог и вера у нас одна, язык один, кровь одна. Однако гонят их на войну друг против друга и говорят им при этом: "Это не те православные. Не те русские. Это другие! Бейте их". И они бьют. Ты и сам знаешь, с каким остервенением, жестокостью они друг друга бьют! Московиты русинов режут, а в Могилеве на невольничьих рынках вспомни, сколько "москальских девок" продавали задешево в рабы?

Курбский молчал, обдумывая эти слова.

— Вечный спор славян меж собою! — продолжал Федоров, опустив голову. — Мыслю, никогда ему не завершиться. И чем больше государи нас лбами сталкивают, тем сильнее разделение. Вспомни ранее! Ежели раньше Литва и Русь воевали и захватывали земли друг друга, то люд, проживающий на тех землях, и помыслить не мог, чтобы покинуть свой дом. А сейчас? Московиты захватят город и всех русинов литовских в шею гонят! Прочь, мол, чужаки! И заселяют своим народом! И сколь уже так воевали? Сколь будем еще воевать? Я это токмо здесь увидел и осознал, что это война одного народа меж собою. Ненависть взращивают друг в друге…

— И чем сей спор завершится, думаешь? Объединимся когда-нибудь? — Курбский искоса глянул на него.

— Это вряд ли. Мыслю, война эта окончательно народ разделила. Ибо то, что они учиняют друг над другом — такое не забудется. Уже не забудется… А сохранят ли русины в Литве свою веру? После проклятой Люблинской унии ляхи господствуют всюду. И православную веру в покое они не оставят! Уже начинают притеснять… И два народа единоверных меж собой стравливают…

Взгляд печатника обращен в вечность. Сгорбив похудевший стан, сидит он на лавке неподвижно, глядит перед собой, словно сумел узреть то далекое будущее, о коем он с таким опасением и скорбью говорил. Мог ли знать он, что неизбежное этническое разделение, уготованное историей, приведет однажды к тому, что на землях этих возникнут три нации — русская, белорусская и украинская, и ненависть эта, копившаяся веками, никуда не уйдет и будет углем тлеть под золой, грозя разгореться вновь этим страшным пламенем!

— Сие неизбежно. Тем более, пока Россией будет править такой царь, как Иоанн, — покачал головой Курбский. Федоров печально усмехнулся, словно дивясь наивности князя.

— А ежели и суждено быть этой борьбе, да будет так. И победит сильнейший, — продолжал князь. — Пусть выживет достойный. Ты и сам видишь, мастер, каково живется на Руси, что люди там погрязли в холопстве и невежестве. Здесь тебя боготворят, ибо понимают, какое великое дело ты несешь в мир. Там тебя не понял никто, кроме покойных Макария и Сильвестра. Ты в Москве был подобно белой вороне, а тут? Здесь твой великий ум нашел свое применение. Так, быть может, будущее за литовскими русинами?

— Не понял ты меня, князь, — покачал головой Федоров.