Пепел и песок

Здравствуйте, Ами, как вы? Ваш Бенки по-прежнему верно мне служит, цепь у него теперь смазана. Ваш секретарь Требьенов стал популярным режиссером, но совсем облысел. Ах, да! Он купил вашу квартиру, и его мечта сбылась. Что еще интересного? Федор Кузьмич ускользает от меня. Не могу ухватить старика за бороду. Чуть что – прячется в такой далекой келье моего мозга, что требуется трепанация черепа… А ведь я был у него на пороге. Тогда под шпилем вашей высотки. Произнес клятву.

Двухсекундный кадр: я, раскинув руки, стою на площадке под звездой, смотрю на Москву, щурясь от ветра, и шепчу свою клятву – страстно и грозно.

Я, Ами, поклялся паскудной Москве, что напишу о старце. И теперь только тот шепот удерживает меня, чтоб оставаться чуть выше этой травы, чуть живее этого черного гранита.

Что? Девушка? Какая девушка? С которой я приходил сюда? Ами, не будем, ладно? Проткните меня лучше вашим шпилем со звездой, как жучка-графомана.

Ами, я немного потревожу вас, хорошо?

Достаю из рюкзака небольшой совок (купил по дороге в хозяйственном магазине), опускаюсь на колени, расчищаю от листьев земляной овал, не более моего лица, и втыкаю лезвие в холодный грунт.

Вскоре готова маленькая колыбель. Туда я укладываю по очереди зеленую зубную щетку и два крема – один в белом тюбике, другой в круглой голубой баночке. Бросаю горсть земли, произношу шепотом молитву на незнакомом языке.

Покойтесь с миром, мои ангелочки. Я никогда не буду вас навещать, даже на светлый праздник Пасхи. Не выпью водки, не покроплю могилку, не посажу анютины глазки. Все, хватит, сгинь! И аминь.

127

В подвале клуба «Ефимыч».

Мой ослепительный официант, лучший друг позавчерашних интеллигентов:

– Я знаю, что вы будете! Во-первых, двести грамм водки. Во-вторых, потом еще сто пятьдесят…

– Нет, ошибся. Никакой водки. Иначе я захлебнусь. Принеси снотворного.

– Что?

– И побольше.

– У нас нет снотворного.

– Как же мне уснуть?

– Вы всегда так интересно шутите. Кстати, а что вы сейчас пишете? Мне страшно интересно.

– Сказать?

– Да, если можно. – Официант с волнением протирает чистый стол, огибая оазис с солонкой и перечницей.

– Гур-гур.

– Что?

– Гур-гур.

– Знаете, у нас тут на днях появилось блюдо «Гур-гур имени Марка Энде». Это набор сыров. А что это слово означает?

Крик из-за забытых желтых занавесок, из старого окна четвертого этажа в переулке Вечность обрывает наш диалог:

– Бычок-песочник! Я вычислил тебя!

Позволю здесь стремительную череду комических кадров.

Карамзин висит в петле над диваном фон Люгнера.

Карамзин лежит на диване фон Люгнера с полуприкрытыми белыми глазами, из его треснутых губ стекает пена – на крепкую немецкую обивку. Грязный пол украшают несколько белых таблеток.

Карамзин сидит на диване фон Люгнера и, аккуратно вставив в рот холодный ствол пистолета, нажимает на спусковой крючок.

Он подходит к моему столу. На его плече висит полуистлевшая сумка «Москва-0». Официант удрученно отодвигает для него тяжелый стул. Карамзин садится и берет в руку солонку:

– Что за вещица, и мне пригодится! Ты узнал меня? Ты думал, я давно умер?

– Узнал, Карамзин. По губам.

Да, Бенки, он живой. Я много раз хоронил его в своих бумагах, уничтожал подробной казнью, пронзал острым карандашом, но он живой. Даже стигматов на руках от графита не осталось. Не так могуч мой божественный дар, чтобы убить по-человечески.

Официант тихо, как на поминках, спрашивает Карамзина:

– Вы сейчас будете заказывать? Принести меню?

– Блины у вас тут подают?

– Блины? Есть.

– Надеюсь, как у бабушки его?

– Как у нашего шеф-повара.

– Тогда не надо, дай борща пожирней.

128

Вынимая капустные водоросли из бурого пруда, кроша белый хлеб на колени, Карамзин говорит:

– Я смотрел все фильмы твои, есть ничего, есть получше, есть и другие. Я нашел твой имейл, писал много раз. Ты не видел?

– Видел, Карамзин. Видел.