Пепел и пыль

Он был легкий, но веревка все равно скользила между пальцами, обжигая руки живым огнем. Где-то подо мной, в башне, все громче становились звуки шагов. И все ближе. Схватив раздирающую пальцы веревку через полу плаща, я опустил ее до конца, чувствуя, как она дрожит от напряжения.

Когда в черном окне появилось пятно еще более глубокой черноты, а потом начало выливаться через окошко, сперва рукой, потом плечом и заостренным капюшоном, я поднял обрез и выстрелил из второго ствола.

На зрелищный эффект я не рассчитывал, мне хотелось лишь задержать его. Взявшись за веревку, я шагнул с карниза.

И едва не упал. В жизни мне доводилось делать всякое, но не помню, когда в последний раз спускался по веревке с колокольни. Рывок едва не выдернул руки из суставов. Я сполз на полметра; ладони обожгло, будто я сунул их в кипяток. Мне удалось заблокировать веревку между подошвами ботинок, словно в тумане вспоминая, как это должно выглядеть. Веревка должна проходить поверх одного ботинка и фиксироваться подошвой другого. Я почувствовал, как она скользит и трется о мое тело, будто горящая змея, пока наконец не зафиксировалась.

Я продолжал спускаться, перехватывая веревку и тормозя подошвами, пока не добрался до другого конца, нагруженного моим монахом. Он пытался намотать веревку себе на шею, но та была натянута как струна. Он пробовал также развязать спасательный узел у себя на груди, но безуспешно. Я обхватил его и, чувствуя, что у меня лопается хребет, прижался к его спине, упершись ногами в стену.

До земли было далеко.

Очень далеко.

Квадрат двора, покрытого круглыми твердыми булыжниками, едва маячил где-то внизу.

Я услышал шипение и клекот. Скекс, в которого я попал, полз в нашу сторону наискосок по стене, но довольно вяло, будто не до конца раздавленный жук.

И что теперь?

– Осторожнее, – шепнул я монаху. – Сейчас раскачаемся.

А потом пнул стену.

Вместо окна мы попали в покрытую орнаментами каменную раму. В твердые до невозможности сплетения аканта и крученые столбики. Монах все равно был мертв, зато я понятия не имел, в каком состоянии проснусь завтра, если мне это вообще будет дано. Я снова оттолкнулся от стены, потом еще раз. Нас крутило вокруг оси, а меня не оставляли мысли о том, что сделает странное черное существо, если мой выстрел не причинил ему особого вреда.

Я думал о привязанной к основанию контрфорса натянутой веревке, на которой висела моя жизнь.

Достаточно было ее перерезать или отвязать.

И тут мы влетели в окно, в темное нутро, разбивая стекла и вминая свинцовые переплеты между стеклами витража, летя в каскаде мерцающих и звенящих разноцветных обломков, похожих на разбитую вдребезги радугу.

А секунду спустя нас снова качнуло наружу.

Я чувствовал, как веревка врезается в плечо, вырывая безвольно висящего Альберта из моих рук.

Я успел зацепиться ногой, вытаскивая свободной рукой тесак, и рубанул по веревке, но это мало дало. Я почувствовал, как нас вытягивает наружу, будто кто-то привязал ее к паровозу. Плечо болело, словно его затягивало в шестерни. Услышав собственный крик, вернее хриплый рев, я начал пилить веревку, чувствуя, как лопаются волокна и меня тащит, складывая будто перочинный ножик, и понял, что черное существо наверху не собиралось отвязывать веревку, а начало тащить ее к себе. Но я ничего не мог поделать.

Тут веревка лопнула – и мы рухнули вниз по лестнице.

Остальное я помню как в тумане. Левое плечо превратилось в сплошной сгусток боли, песню о размозженной ткани, раздробленных костях и порванных сухожилиях. Помогая себе бедром и зубами, я переломил стволы обреза; одна гильза, ледяная и покрытая инеем, из которой я стрелял в скекса, выскочила сразу, другая застряла в патроннике, раздувшись и позеленев, и я боялся к ней притрагиваться.

Зарядив один ствол, я поволок монаха, держа его за рясу, спотыкаясь, стиснув зубы и еле сдерживая стон.

Все это время он судорожно сжимал отрезанный кусок веревки, пытаясь намотать ее себе на шею и вырываться, наверняка для того, чтобы снова залезть на колокольню.

За воротами я швырнул его словно куль в коляску Марлен. Рука безвольно свисала, и я не мог пошевелить пальцами, но боль, по крайней мере, чувствовал.

Ударив по стартеру, я подкрутил газ и рванул от монастыря, будто меня преследовали все гончие псы преисподней.

Я вел одной рукой и понятия не имел, как буду тормозить, но в данный момент меня это особо не интересовало. Мы мчались прочь из городка, и колеса Марлен вздымали позади облако пыли.

Я лишь раз посмотрел в зеркало заднего вида, и мне показалось, будто вижу его – большого, в рясе с глубоким капюшоном, стоящего на ступенях костела, со спрятанными в рукавах руками.

Какое-то время спустя я заставил плечо двигаться и сумел опереться рукой о руль. Я не знал, сумеют ли пальцы нажать ручку тормоза, но, по крайней мере, стало легче моей второй руке, тоже трещавшей от напряжения.

Не знаю почему, но в городе я почувствовал себя безопаснее. Будто на человека не могли напасть и убить перед дверью его дома или в собственной постели.