Пепел и пыль (СИ)

Нина права. Я киваю, и тогда она снова хватает меня за локоть, в этот раз вытягивая из оружейной и утаскивая к противоположной входу стене. Я вижу дверь, которой раньше здесь не было: деревянную, с вставками из драгоценного на вид камня. Портал.

— Куда он ведёт?

— А ты как думаешь?

Нина обходит меня, в последний раз поправляет оружие на моём поясе. Он такой тяжёлый, что непроизвольно меняется походка, а колени даже в статическом состоянии немного согнуты. Нина сама вооружила меня, а потому знает, что патронов для револьвера достаточно. И всё равно она их пересчитывает, шевеля губами, но ничего не произнося вслух.

Лишь окончательно убедившись, что всё в норме, она на выдохе говорит:

— Я бы пошла с тобой, но Авель хочет собрать совещание в связи со сложившейся ситуацией. Если я не приду, они могут что-то заподозрить. К тому же, инструкторам и кураторам…

— Нельзя участвовать в миссиях, категория опасности которых не превышает угрозу жизни тридцати и более человек, — заканчиваю я.

Это Аполлинария прекрасно знает.

— Я постараюсь узнать как можно больше на этом совещании, — говорит Нина. Убедившись, что никто не смотрит, она быстро обнимает меня за плечи. — А ты береги себя. И возвращайся невредимой.

***

Звук захлопывающейся двери за моей спиной тонет в чужих криках. Я кладу ладонь на револьвер. Портал перенёс меня в церковь, но не в главный зал, а в закуток, что-то вроде бытовки или кладовой. Покидаю её быстро, иду на голоса, громкость которых повышается с каждым моим шагом. Вместе с этим внутри, где-то в животе, появляется странное ощущение, а под кожей активизируются сотни иголок, особенно в пальцах, касающихся гладкой поверхности револьвера.

Такое случается у Аполлинарии перед каждой миссией, перед моментом, когда придётся спустить курок, перед мгновением, где уже никто не попросит её обойтись предупреждением.

А в процессе — лишь желание спасти и спастись.

Едва попадаю в главный зал, как мне приходится упасть на пол, ограждая себя от летящей стрелы. Я откатываюсь в сторону, прячусь за скамейкой.

— Это Аполлинария! — кричу, не поднимая головы. — Не враг!

Фаина опускает лук, но продолжает держать стрелу на его дуге.

— Где ты была? — кричит она с надрывом. — Почему так долго?

Я предпочитаю оставить её вопросы без ответа, и вместо этого, пока поднимаюсь на ноги, бегло осматриваю помещение. Я была в церквях от силы пару раз, и то в далёком детстве, когда маме ещё удавалось привести меня туда без истерик и сопротивления. Образ большого и освещённого только благодаря витражным окнам и многочисленным свечам помещения с расставленными по периметру деревянными скамейками, иконами в человеческий рост и людьми, на коленях просящими помощи у «кого-то свыше», никуда не исчезает, только теперь к нему присоединяются лица, рассечённые животным ужасом. Перекошенные рты больше не шепчут. Молитвы больше не являются чем-то интимным, сокровенным; они не просят денег, хлеба, благословения: сейчас всё, что им нужно — это возможность выжить.

Я вижу кровь, она повсюду: стекает по стенам тонкими струйками, расползается на полу крупными пятнами, шипит, когда попадает на фитиль церковных свечей.

— Помогите!

Поворачиваю голову и вижу женщину, прижимающую к себе ребёнка. Они спрятались за мраморной колонной, и она перестанет быть хорошим убежищем, как только химеры пройдут чуть дальше.

— Сидите тихо, — шёпотом прошу я.

Женщина кивает. Ребёнок в её руках, мальчишка лет шести, дрожит как лист на ветру. В памяти всплывает девчонка, чьего отца мне не удалось спасти. Его звали Ричи, и он был фениксом широчайшей души, а я позволила его дочери остаться сиротой.

Темнота внутри превращает кровь в ледяную воду.

Иду дальше. Невинные продолжают кричать, их голоса множатся, переплетаясь в моей голове с воспоминанием о нападении в Огненных землях. В толпе загнанных в угол прихожан мелькают светлые волосы. Я почти выкрикиваю имя подруги, но вовремя вспоминаю, что её здесь нет.

Нигде нет. Она мертва.

Не пытаюсь собраться, потому что знаю — это невозможно. Вместо этого просто ныряю в бой, сбивая первую попавшуюся химеру с ног. Не различаю, кто это: парень или девушка, — и уж тем более, из чьих частей она или он состоит.

Стреляю отлитыми из специального металла пулями, начинёнными посеребренным порохом. Стреляю в голову. У них нет никаких шансов.

Я пользуюсь огнестрельным оружием лишь во второй раз, тогда как руки Аполлинарии делают всё с профессиональной ловкостью. И глазом не успеваю моргнуть, как пустеет барабан револьвера, а пальцы тянутся к новым пулям на поясе. Пока перезаряжаю, прячусь за деревянную кафедру. В нос ударяет резкий запах металла, и мне требуются лишние секунды, чтобы понять — я сижу в луже крови.

Чуть подаюсь вперёд. Привалившемуся к другой стороне кафедры бедняге уже никто не сможет помочь. Его стеклянные глаза распахнуты, грудь не вздымается. Рука, лежащая на животе, ещё при жизни пыталась удержать органы на положенном им месте.