Пепел и снег

Помнишь, отец, как-то в нашем соборе во время службы городской сумасшедший прокрался на кафедру органа и в течение пяти минут, пока несколько мужчин не вывели его, пользовался безраздельной властью над могучим инструментом (орган как будто стал инструментом его власти — власти на пять минут); помнишь, как он терзал мануалы и педаль, как двигал рычагами, включая и выключая регистры, и какое у него было при этом лицо — прямо-таки сатанинское; помнишь ли ту дикую музыку, ту свистопляску, какая получилась, — орган вздыхал, стонал и плакал, орган страдал, он хрипел, будто умирая. От той музыки стыла в жилах кровь. Ничего подобного — столь же жуткого и разнузданного — мне прежде слышать не приходилось. Но сегодня я уже знаю, с чем можно сравнить ту, сводящую с ума, страшную музыку, — с шумом великой битвы, в которой мы все только что участвовали. Музыка сумасшедшего оказалась пророческой музыкой, во всяком случае, для меня. Но я не внял пророчеству, ибо в те годы не способен был услышать в неблагозвучии что-нибудь иное, кроме неблагозвучия. Увы, сумасшедший предостерегал глухого. Совесть моя чиста: я стараюсь вести себя геройски, я не прячусь за спины товарищей, и рука моя — отменная рубака. Но приходят минуты, когда я очень жалею, что Наполеон Бонапарт не слышал тогда той музыки... У него, говорят, хорошая фантазия. Послушал бы шатильонского сумасшедшего, разыгралась бы фантазия, устрашила бы видениями, глядишь, и события потекли бы по иному руслу. И прекрасная Франция осталась бы Францией, и не превратилась бы в монстра, устрашающего и терзающего европейский континент (я не сомневаюсь, отец, что ты, мой добрый якобинец, согласишься с таким ходом мысли — я помню наши разговоры в сумерках; разве нынешняя Франция соответствует твоим идеалам? разве принесла она хоть одному народу освобождение от тирании? не саму ли тиранию насаждала она, от кампании к кампании провозглашая призрачные свободы и пряча за теми «свободами» хищный оскал своих правителей? и в мой отполированный клинок, как в зеркало, гляделась тирания).

Но я отвлёкся.

Сражение, которое мы тут же нарекли Московским — по той простой причине, что вековая столица россиян уже была не за горами и её, кажется, самые нетерпеливые могли лицезреть, взобравшись на ёлку повыше, — сражение, которого все так ждали, — и мы, и русские солдаты, несведущие в тактике своих военачальников, но ведающие, что такое позор (было бы прелюбопытно узнать, как сами военачальники россиян именовали до сих пор свою тактику, каким удобоваримым словечком они заменили в приказах по армии точное слово «бегство»?), сражение, какое просто обязана дать покорителю земель великая достойная уважения нация, наконец произошло.

Я постараюсь описать его (насколько позволит время), хотя бы частично, и то взвалю на себя задачу не по силам, ибо я человек не самый разумный, к тому же весьма косноязычный, и не парю в заоблачных высотах, и не обозреваю местностей на десятки лье вокруг, а хожу по грешной земле — где наступлю, там увижу. Оное великое сражение представляет собой целый ряд сражений помельче на довольно обширной территории. И, естественно, ни мне, капралу Дюплесси, ни какому-нибудь другому капралу всех этих сражений в единую картину не собрать. Это по возможностям лишь Наполеону да русскому фельдмаршалу; они, пожалуй, видели всё или почти всё. Мысленным взором увидит эту битву и учёный историк, баталист, когда соберёт воедино разрозненные осколки — свидетельства ветеранов, когда сложит диковинную мозаику из кривых кусочков смальты. Я же напишу о том, что сам видел и слышал, что сам начертал саблей. И если мои описания где-то разойдутся с исторической правдой, моей вины тут не будет, ибо так я увидел, и так услышал.