Пепел и снег

Француз поднял с земли кивер и, стряхнув с него навоз, водрузил себе на голову. И тогда Александр Модестович, к ещё большему своему изумлению, признал в этом человеке Бателье — того самого Бателье, в которого стрелял несколько дней назад. Правда, колесу фортуны сего бравого французского офицера угодно было въехать в грязь, и в нынешнем своём положении — в подштанниках — Бателье выглядел не столь геройски, как в компании молодцеватых, хорошо вооружённых и послушных приказу солдат, но это был он, вне всякого сомнения, и пробитая пулей кокарда могла служить лучшим тому доказательством.

Гнев, который вспыхнул в Бателье, едва с членов его спали путы, уже несколько приугас. Внимание незадачливого фуражира теперь было обращено не только на произносимые им слова, но и на аудиторию:

— Что вы так смотрите на меня, сударь? Вас смущает мой вид? Хотел бы я на вас поглядеть в таком же положении... — здесь он, раздражённый, оставил церемонии. — И вообще, господа, я посоветовал бы вам поскорее забыть о том, что случилось со мной сегодня. (Слыша эти слова, Александр Модестович подумал, что Бателье, должно быть, не очень умён, ибо разве можно быстро забыть о таком любопытном происшествии, и разве можно просить о чём-либо таким наставительным тоном и со столь очевидным небрежением в глазах!) Для меня положение наказуемого нехарактерно, обычно наказываю я. Что же касается этого сброда, то есть плебеев, убивших моих солдат и пытавшихся унизить меня, я скажу — они не разумеют своих действий. Эти люди дики, безграмотны, близоруки, они к тому же угнетены. Они не понимают, что если мы и отбираем у них что-нибудь, то лишь потому, что сами пока нуждаемся. Но они не понимают и большего: мы несём им свободу уважающих себя людей и культуру просвещённой Европы (здесь, однако, Бателье не счёл нужным упомянуть о высокой культуре виселиц, насилия и грабежей, а также о свободе людей коленопреклонённых). Мы — это свежий ветер. Мы необходимы. Нас надобно встречать стаканом вина в каждом доме, а не пулей в кивер и не дерьмовым маскарадом — я имею в виду старуху в образе смерти...

Говоря всё это, Бателье искал свой мундир или хоть что-нибудь, могущее временно заменить одежду. Он фут за футом обшаривал тёмные углы хлева и проявлял при этом немалое проворство, что выдавало в нём виртуоза фуражирного ремесла. Наконец, поняв тщетность поисков, Бателье обратил взор на Александра Модестовича и Черевичника, причём особо пристального его внимания удостоилось их платье:

— Кстати, господа, кто вы такие? — теперь в голосе Бателье зазвучали строгие нотки. — И имеете ли вы разрешение на проезд по дорогам французской империи?

На этот выпад Александр Модестович заметил, что не очень-то любезно со стороны господина офицера требовать подорожную от собственных спасителей да ещё тоном, принимающим вдруг окраску, более соответствующую допросу. К тому же, сказал, сложившиеся обстоятельства отнюдь не благоволят к стремлению господина офицера выглядеть внушительно и грозно, а при существующем раскладе сил допрос у него навряд ли получится. Здесь Александр Модестович на всякий случай вынул из-за пояса пистолет и не забыл взвести курок. Точно таким же образом поступил и Черевичник.

Вид оружия несколько остудил пыл Бателье:

— О, ради Бога, господа! Вы не так меня поняли. Я хотел лишь сказать, что теперь ваш должник и при случае готов оказать какую-нибудь услугу. Например, посодействовать в получении подорожной...

Разговор этот мог бы продолжаться ещё довольно долго, но внезапно ворота хлева закрылись, снаружи, как выстрел, прогремел засов. Мышеловка захлопнулась. Александр Модестович, Черевичник и Бателье молча глядели друг на друга. Через минуту соломенную крышу охватило пламя, и хлев наполнился едким дымом. Все трое бросились к воротам, навалились на них, но безрезультатно — засов оказался крепок. Пробовали разбить ворота старой бочкой, что попалась под руки, но и тут все их отчаянные попытки не увенчались успехом, бочка же после пятого удара совершенно развалилась. Тогда Бателье рассвирепел до чрезвычайности. Глаза у него от этого приступа (а может, и от дыма) налились кровью, лицо исказилось ужасно, тело задрожало, как в лихорадке, а силы, стало быть, удесятерились. Бателье просунул руки в щель под воротами, ухватился за края створок да, собравшись с силами, со звериным рыком так дёрнул их, что сорвал с петель. Окутанные клубами чёрного дыма, ругаясь и кашляя, все благополучно выбрались во двор. Старухи же к тому времени и след простыл.