Пепел и снег

Не проехав и половины пути, узнали о большом сражении за Смоленск. После упорного сопротивления, кровопролитнейших жестоких боёв русские сдали и этот город. Но французам победа обошлась дорого: до двадцати тысяч солдат закончили свою героическую жизнь под стенами Смоленского кремля. Александр Модестович, «любящий брат», осторожно, дабы не быть в очередной раз заподозренным в шпионаже, напуская на себя некоторую взволнованность, приличествующую переживающему за судьбу близкого родственника человеку, интересовался, участвовала ли в деле конница Понятовского. Выяснил, что участвовала, что среди штурмующих отрядов занимала не последнее место. Александр Модестович всё ещё верил, что он на правильном пути. Усомниться ему сейчас — значило бы отказаться от самих поисков. Но от одной этой мысли становилось нехорошо на душе. Александр Модестович боялся не верить и старался всячески поддерживать свою веру: безустанными рассуждениями о чести и долге, о верности любящих сердец и вышней приуготовленности их друг для друга, о справедливости, о возмездии (в надежде на то, что Господь, творя возмездие, вложит меч именно ему в руку, а не в руку какому-то постороннему, непричастному к его бедам), подыскивая новые и новые веские, обоснованные доводы в пользу своего образа действий. Однако все его размышления и умозрительные построения, как будто не лишённые здравого смысла, блекли и рассыпались, едва он, в который уж раз, задавался простым вопросом: что если пана Пшебыльского с самого начала не было среди поляков Бонапарта?

Неуверенности этой не предвиделось бы и конца, если бы случай не свёл Александра Модестовича с человеком по прозвищу Marmiton, что в переводе с французского означает — Поварёнок. Интерес к этому человеку он проявил, когда обоз уже приблизился к днепровскому берегу и до Смоленска было рукой подать. Александр Модестович видел Поварёнка и прежде раза два, да всё как-то издалека, мельком, стряпающего для обозных на привале. А тут, срезав путь на повороте и обогнав с десяток подвод, он вновь стал в колонну уже между отрядом артиллерии и скрипучей, гружёной провиантом, колымагой, которой правил Поварёнок-Marmiton, и увидел его, можно сказать, глаза в глаза. Человек-исполин в форме французского пехотинца, разлезающейся по швам, мрачный, смуглый, чернобородый, он восседал на мешках и ящиках, и неподвижностью своей, и холодностью, и безучастностью к происходящему, — отрешённостью даже, — напоминал скалу. Рассмотрев наконец сего видного представителя поваренного ремесла (на которого, кстати, обозные объедала нарадоваться не могли, при этом только и судачили, что о приготовленных им дивных гастрономиях), Александр Модестович вдруг сообразил, что личность Marmiton’a ему явно знакома, и если б не эта удручающая обезображивающая мрачность, и не французский мундир, определённо с чужого плеча, то оный человек, как две капли воды, был бы схож с корчмарём Аверьяном Миничем... От такой безумной мысли вздрогнуло сердце и потемнело в глазах, однако Александр Модестович поспешил удостовериться в истинности своей догадки: сойдя на обочину, он прямо-таки впился глазами в великана Поварёнка, и тем самым, хотел — не хотел, привлёк к себе его внимание... По мере того, как мрачность сходила с лица этого человека и лицо его светлело, в нём проступало всё больше мягких черт (узнаваемых и как будто даже родных) добрейшего Аверьяна Минина. И вот уж прояснились его глаза, и задрожали губы, и изумлённая улыбка довершила чудесное преображение: Marmiton исчез бесследно, а корчмарь, отец прекрасной Ольги, через какую-то секунду буквально скатился с высокого возка и заключил Александра Модестовича в железные объятия.

Обозные были немало удивлены столь внезапной перемене и столь бурному проявлению чувств в человеке, образ которого они уже привыкли отождествлять с образом Аида. А как французы всякий божий день не могли нарадоваться на кухню, то и весьма ценили своего кухаря, хоть и россиянина, и следили за ним пристально, дабы тот не сбежал, и потому не сумели скрыть повышенного, болезненного даже, любопытства к человеку, с коим их драгоценный кухарь обнимался, и не преминули испросить у него passeport. Отдав дань бдительности, обозные успокоились и оставили наших героев наедине, однако присматривали за ними: кто с облучка, а кто из-за возка.

Между тем Александр Модестович и Аверьян Минич скоро справились с нахлынувшим на них от неожиданной встречи волнением и уж оставшуюся до Смоленска часть пути были неразлучны: красно говоря, сидели в возке на одной доске и держались за одни вожжи. Едучи так, берёзовыми ветками отгоняя от коней слепней и оводов, поведали друг другу каждый свою историю. Рассказ Александра Модестовича мы по вполне понятным причинам приводить не будем, а злоключения корчмаря изложим вкратце.