Пепел и снег

...Все мытарства Аверьяна Минича, да, пожалуй, и не его одного, начались в тот треклятый день, когда Юзеф Пшебыльский подкатил в коляске к корчме и обманом (сказавшись: де нарочно послан Мантусами за Ольгой), так подло, так недостойно образованного человека и гувернёра почтенной семьи, увёз Ольгу. И обставил дело столь ловко, и со столь честными глазами, и столь складно говорил, что Аверьян Минич, повидавший на своём веку и обманов, и подлостей, не сразу и спохватился. А как спохватился да бросился запрягать коня, так и нагрянули французы, не оставив времени и в обрез. На беду, заправлял теми французами какой-то сумасшедший: ни с того ни с сего взялся вешать человека. Из какой страны он пришёл? В каком суде заведён этот скверный порядок: вины не спросив, намыливать верёвку?.. Но избавил Господь! Прислал спасителя, хоть и образа его не явил. Благородное отважное сердце! Наделал переполоха в стане недоумков, помешал загубить безвинную душу... Засим три дня прятался корчмарь по окрестным лесам, три дня проливал слёзы по похищенной дочери. И не найдя в слезах облегчения, отправился на поиски вора. В одну деревню заглянул, поспрашивал мужиков, зашёл скрытно и в другую. Потом решил, что искать пана нужно среди панов, и пошёл туда, где, по слухам, воевали россиян поляки, где отчаянно дрались дивизии князя Понятовского (эти слова отозвались радостью в сердце Александра Модестовича, ибо герой наш помыслил так: если Либих с Аверьяном Миничем, будучи людьми очень разными, независимо друг от друга подумали об одном и том же, значит, оба недалёки от истины). Пробирался Аверьян Минич на Витебск всё лесами, топкими болотами, опасался выходить на тракт, поскольку образ петли крепко засел в памяти и не хотелось без особой нужды показываться на глаза какому-нибудь новому живорезу, вроде Бателье. Обретаясь в лесах, наш корчмарь пообозлился на весь белый свет, пооборвался, оголодал. Питался тем, что находил под ногами, — ягодами, кореньями, грибами; дважды посчастливилось ему сбить камнем птицу. На третий раз, добыв куропатку, собрался корчмарь запечь её на угольях, но сам попал как кур во щи: четверо французов завернули на дымок. Опять же, не устраивая долгих разбирательств, приготовили мародёры петлю и уж было накинули её на шею корчмарю, да тут, слава Богу, в самое время поспела куропатка и дала о себе знать волшебным ароматом, устоять перед которым был бы не в силах ни один солдат. Набросились французы на тушку, румяную, с хрустящей корочкой (а на четверых куропатку разделить — по укусу на каждого), вмиг отделили мясо от костей и тут сообразили, что подозрительный оборванец, которого они намеревались казнить, настоящий мастер, и если не быть дураками и даровать ему жизнь, то за умением его можно будет и в тяжкие дни похода премило почревоугодничать, ибо человек этот, имея под руками птицу и ничего более, сумел приготовить лакомство, какое не стыдно было бы поставить и на генеральский стол. Так корчмарь и оказался в обозе, и к чести его следует сказать, что за две недели обозной жизни он ни разу не уронил цехового достоинства: фельдфебелю-немцу варил отменные супы, французу Патрику, — как бишь его по батюшке, — готовил несравненные антрекоты (и тем весьма вредил французской армии, ибо сказанный Патрик очень скоро налился в загривке, раздался в боках, как кот при доброй хозяйке, и стал лепив, и тяжёл на подъём, и мало думал о том, как ускорить продвижение обоза, зато проявлял чудеса изобретательности, изыскивая для себя кусок говядины); а швейцарскому монаху Бернарду Киркориусу, невесть зачем идущему за армией Бонапарта, пек душистые лепёшки на пахтанье. И завёл себе в обозе немало приятелей. Кстати будет заметить, что в складках и швах мундира у Аверьяна Минича завелись ещё и иные приятели — те, которые изрядно досаждали ему своим вниманием. И, забегая наперёд, скажем, что Александру Модестовичу стоило немалых сил и упорства избавить своего старшего друга от этой «радости» — от взрослых особей и гнид, от этих неизменных спутников войн.

К вечеру того же дня остановились в полуверсте от Смоленска. Попробовали каши из общего котла; Аверьян Минич бросил каждому по черпаку в лопуховые листья. Александр Модестович и Черевичник согласились друг с другом, что со времени гостевания у благородного и добросердечного лекаря Либиха в Полоцке они вкуснее не едали.

Ночь провели при дороге на берегу Днепра, наскоро построив шалаш возле палатки упомянутого уже Патрика и большого шатра гессенцев. Последние до утра пили вино и горланили немецкие песни. Монаху не спалось, и он монотонным голосом читал латинские молитвы. Время от времени перекликались караульные, ухал филин. Под утро повеял лёгкий восточный ветерок и принёс запах гари, резкий и как будто прилипчивый. Им в одну минуту пропахло всё — одежда, руки, еловые стенки шалаша, как и сама земля. Гессенцы заговорили о Смоленске...

С восходом солнца продолжили путь.