Пепел и снег

Никогда прежде Александр Модестович в Смоленске не бывал, но и теперь нельзя было с уверенностью сказать, что побывал в нём, потому что собственно города уже не существовало: не было сколько-нибудь сохранившихся улиц, а были лишь именуемые улицами кривые проходы, наспех расчищенные меж грудами камня и завалами битого кирпича, меж тлеющими, дымящими и смердящими пожарищами, меж опрокинутыми пушечными лафетами, меж брошенными сломанными телегами и всевозможной рухлядью. Не было площадей, а были лишь жуткие пустыри, заваленные гниющими трупами солдат, по коим шныряли туда-сюда стаи одичавших злющих собак, — казалось, над пустырями этими и среди полдня царила ночь. Не было жителей: кто-то успел уйти, а кто не смог, оказался похороненным под развалинами, — хорошо, если не заживо. Не было ни неба, ни земли — дым ел глаза. И кто входил в сей несчастный город, тот стремился поскорее из него выйти, ибо в нём теперь поселилась Смерть, ибо в нём — в городе высоких некогда башен и высоких же храмов — теперь не осталось ничего выше и совершеннее крышки гроба...

Когда ехали через Смоленск, печально было глядеть по сторонам. А порой — и страшно, и невыносимо. Французы, гессенцы приуныли: они рассчитывали на отдых по квартирам, они жаждали увеселений в большом городе — с музыкой, зрелищами, с девицами, они алкали наживы, наконец. Но не с кем было веселиться и нечего здесь было поднять с земли, разве что обожжённую тряпичную куклу, или разбитый горшок, или никому не нужный, проеденный молью зипун. Обобраны были и трупы, что лежали на кучах камня, и в самих этих кучах были мародёрами прорыты норы — искали хоть что-нибудь, на худой конец. Сказать, что Александр Модестович и Черевичник были подавлены видом разрушенного города, — значит, ничего не сказать. То, что осталось от города, отразилось у них на лицах... город умер у них на лицах. Александр Модестович пару раз заметил, как Черевичник украдкой утирал слезу. Разочарованный Патрик боролся со своим разочарованием: доедал вчерашний антрекот. Фельдфебель-немец был мрачнее осенней тучи. Монах Киркориус вообще боялся открыть глаза: так и ехал на плешивом ослике, зажмурившись, перебирая чётки и шепча Мизерикордию; у него на выбритой лысине временами поблескивало солнце, пробивавшееся сквозь завесу дыма.

При слиянии двух улиц случился затор. С полчаса стояли у какой-то полуразрушенной церкви, от нечего делать разглядывали закопчённые остатки её стен и покосившийся, засиженный воронами голый каркас купола. По-за церковью двигалась кавалерия, от цокота копыт о булыжник звенело в ушах. Александр Модестович и Черевичник, желая из любопытства увидеть пресловутую французскую конницу на марше, взобрались на завал кирпича и обугленных брёвен. По другую сторону завала проезжали неспешным шагом эскадрон за эскадроном всадники в серых мундирах с красными лампасами, с красными же воротничками и в киверах с квадратным верхом. На пиках у них красовались трёхцветные флажки. Оглядевшись и увидя повсюду ровные ряды всадников — весьма однообразную картину, — Александр Модестович скоро потерял к ним всякий интерес. Он смотрел на проезжающие эскадроны невидящим взором и думал о чём-то своём, быть может, даже и о бренности бытия. Уж очень глубокомысленный у него был тогда вид. Между тем навряд ли бы он проявлял к сим кавалеристам столько безразличия, если бы знал, что видит перед собой польских уланов. Но, увы, он не знал этого, поскольку, как мы уже говорили, почти совершенно не разбирался ни в знаках различия, ни в национальных мундирах европейских государств. Приблизительно через четверть часа поток всадников иссяк, последние из них скрылись за поворотом. Потянулись обозы — бесконечные, как сами дороги, разноязыкие и пёстрые, как древние Афины. Александр Модестович собрался уж было спускаться к своим гессенцам и к Аверьяну Миничу, но Черевичник удержал его за плечо:

— Смотрите-ка, барин! Вот тот человек на облучке, закутанный в рядно! Он будто прячется...

Александр Модестович без труда отыскал глазами этого сумасброда, кутающегося в тряпьё в такую несносную жару да ещё надвинувшего на самые глаза большую чёрную шляпу. Тот правил великолепной, крытой лаком дорожной каретой, запряжённой четвёркой лошадей, и, по-видимому, крайне нервничал, ибо никак не мог обогнать тянувшийся впереди фургон с ранеными, — то намеревался обойти его справа, то пытался протиснуться слева. Однако проход в развалинах был чересчур узок для любого из манёвров. Наконец фургон, прижавшись к краю, остановился, и четвёрка лошадей, подгоняемая кнутом, рванулась вперёд. При этом полы рядно распахнулись, под встречным ветерком приподнялись поля шляпы, и Александр Модестович в короткий миг успел рассмотреть странного возницу:

— Да это же мосье!