Пепел Клааса

Назревал бунт. Евреи были обращены в сословие рабов. Можно ли было ожидать, что народ, давший уже при советской власти и политических лидеров, и дипломатов, и вое­начальников, и хозяев экономики, согласится на состояние сословия, высшей мечтой которого было получить должность заведующего лабораторией в ЭНИМСе или старшего научно­го сотрудника в ИАТе. Евреи были задавлены и унижены в гораздо большей мере, чем все остальное население. Народ был лишен корней и покатился как перекати-поле. Рабы взбунтовались. Среди них была группа идеалистов и даже фанатиков. Многие из этой первой волны не могли бы на са­мом деле приспособиться ни к какому режиму. Такие люди полагали, что их личная неприспособленность является след­ствием их угнетения и унижения. Может быть, так оно и было, но это было уже неисправимо. Я же не был ориен­тирован на то, чтобы решать свои проблемы переселением в другую страну. У меня были другие мотивы. Я мог приспо­собиться к самым разным обстоятельствам, но и этому был предел, как я вскоре убедился.

101

После переезда в Беляево-Богородское я обнаружил там многих людей, с которыми имел общих знакомых. Постепен­но в этом районе создался новый микромир. Одно из цен­тральных мест в нем занимал Юра Глазов, востоковед, из­гнанный с работы. Он, в частности, вместе с еще четырьмя людьми подписал известное письмо, адресованное коммуни­стическому совещанию в Будапеште. Дом Глазова напоминал проходной двор. Знакомство с ним было для меня первым открыто диссидентским контактом, от которых я ранее воз­держивался. Глазов был целиком погружен в мир самиздата и укоризненно смотрел на меня, когда убедился, что этот мир имеет для меня второстепенное значение, и что я живу в более широком мире идей, независимо от того, зафиксиро­ваны они типографским способом или на машинке. Юра был центром общественного беспокойства, и вокруг него катились постоянно какие-то валы.

Неподалеку от Глазова жил известный поэт Наум Коржа­вин (Мандель), который постоянно бывал у него. Наум еще не был полностью исключен из официального мира, и, хотя его стихи уже не печатали, его неплохая пьеса «Однажды в двадцатом» шла время от времени в театре Станиславского и пользовалась в Москве большой популярностью. В минуты особого возбуждения Наум начинал бегать взад-вперед, су­дорожно потирая руки и изрыгая проклятия. Он полностью утратил душевное равновесие, что не давало ему возможнос­ти работать. Дома у него жил молодой одессит Саня Авербух. Он скрывался от властей, будучи уже сионистским опера­тивником. Саня всех знал, часто ездил в Ригу, и его имя с уважением произносилось в русской программе «Голоса Из­раиля». Саня имел вид профессионального революционера-подпольщика. Он в свое время был исключен из института, писал стихи, но его главным личным талантом была телепа­тия. Он мог угадывать положение спрятанных предметов, об­ладал интуицией. Узнав, что я сионист, он стал немедленно на меня давить.

— Подавай!

— У меня же в Израиле нет родственников!

— Чепуха! Ни у кого нет! Придумаем!

— Ты знаешь, где я работаю? Уйду оттуда и года через два подам. Так они меня никогда не отпустят.

— А ты Слепака знаешь? У него была работа почище твоей, а уже подал.

Мой новый сосед, математик Валя Турчин был уже очень известен как соавтор письма Сахарова и Роя Медведева. Он занимал видное место в когорте московских остряков. В свое время он работал в Обнинске и был одним из четырех со­ставителей крайне популярного сборника «Физики шутят». Валя был русский самобытник. Как и я, он глубоко инте­ресовался теорией эволюции и заканчивал рукопись «Инерция страха», где дал любопытную кибернетическую теорию общества и эволюции. Я уверен, что Турчин наряду с Зиновьевым является одним из самых серьезных и блестящих умов, вы­двинутых русской интеллигенцией в наше время.

Особое влияние оказали на меня супружеская пара фило­софов: Юра Давыдов и Пиама Гайденко. Они отлично знали современную западную философию. Юра был специалистом по новым левым, а Пиама — по экзистенциализму, и уже опубликовала книгу о Кьеркегоре.

102

В марте 1969 года вышел перевод воспоминаний отца о Ленине в «Советиш геймланд», и я тут же получил письмо из Гродно от незнакомого мне Обермана — он просил меня от имени немногих оставшихся там евреев передать материалы об отце в Гродненский музей. Он уже обращался туда, но директор дал понять, что сын Агурского не проявил должного внимания к увековечению памяти своего отца.