Пепел Клааса

Весной 1957 года мой приятель В. дал мне рукопись о на­родности искусства. В. уже имел два высших образования: физкультурное и истфак МГУ, и поступал на заочный ис­кусствоведческий факультет МГУ, чтобы иметь третий дип­лом! Он обладал исключительно солидной внешностью, а та­кие русские люди не могут ходить в рядовых. Их сразу по­сылают на руководящую работу. После окончания истфака В. был для стажировки направлен в один из московских рай­комов комсомола в качестве завотдела. Это было необходимым трамплином для его будущей карьеры.

Прочтя рукопись, я написал «эссе», восстав на самое по­нятие народности. Я пользовался аргументами, похожими на те, которыми пользовался Алексей Константинович Толстой:

Я ведь тоже народ,
Так за что ж для меня исключенье?

Вскоре поздно вечером ко мне без предупреждения при­шел В. с незнакомым мне Леней Ренделем. Они вывели меня на улицу и устроили проработку моего «эссе», причем про­работку марксистскую. Все было так внезапно, что я быстро сдался под энергичным напором, пока мы гуляли по сретен­ским переулкам. Рендель принялся расспрашивать меня про «Факел»: «А что? Хорошие там ребята? Надежные? Можно прийти послушать?»

Ничего не подозревая, я договорился, что когда в конце августа вернусь из отпуска, отведу его в «Факел».

66

Как холст раскатанный, натянутый на колья,

На Петербург натянута была Россия,

Савелий Гринберг

В июне праздновалось 250-летие Ленинграда с опоздани­ем на несколько лет. Делегация «Факела» была приглашена ленинградским клубом, но за наши деньги. Собралось нас че­ловек 15-20. Девицы постановили сложиться вместе, в общую кассу. Я впервые поехал в Ленинград. Все мои друзья там уже побывали.

Помимо актива «Факела» с нами поехали Генрих с Римулей, юный поэт Миша и разъезжавший по заграницам Крути­ков.

Миша ехал зайцем, и, чтобы контролеры его не задержали, мы сдали все билеты в одни руки и, чтобы в момент проверки невозможно было сосчитать всех, нарочно разбредались по вагону. Хуже было ночью, когда все полки были заняты. Ми­ша влез на ночь в багажное отделение нижней полки и, чтобы не задохнуться, подложил под сиденье книгу.

В Ленинграде мы поселились, почти бесплатно, в обще­житии ЛГУ на Васильевском острове. Но неприятности на­чались сразу. В Петергофе я было предложил сходить в рес­торан. Девицы не выразили по этому поводу никакого эн­тузиазма. После того, как мы все-таки забрели в какое-то дрянное кафе, одна из них сообщила:

— Мы можем позволить себе только кашу или картошку. Денег почти нет!

— ?

— Ты разве не знаешь, что некоторым пришлось покупать билеты за общий счет?

Словом, мы были обречены на голод в праздничном го­роде. С утра приходилось пешком идти с Васильевского ост­рова в общежитие у Биржи, где наши девицы, из большой милости, давали нам черного хлеба. С ним мы отправлялись к Бирже и, устроившись на скамейке, старались съесть хлеб незаметно от прохожих. У кого в Ленинграде были родствен­ники, те зачастили к ним, а у меня не было никого.

На третий день взбунтовался Сапгир: «Я не хочу, чтобы моя Римуля умерла с голоду!»

Выручало то, что ленинградские коллеги приглашали нас в гости и угощали.

Я хранил на черный день маленькую сумму денег, кото­рой должно было хватить, чтобы поесть в последний день. Накануне отъезда нашел захудалое кафе и заказал самый дешевый обед. Когда я собрался уходить, гардеробщик по­требовал чаевые, как было принято в Ленинграде, но не в Москве. У меня не было ничего, но признаться в этом было стыдно, и, чтобы выйти из положения, я недовольно сказал: «Я бы сам дал, но раз требуете, не дам ничего!» — и гордо покинул кафе, сопровождаемый бранью.

Было время белых ночей. Погода была чудесная. Ленин­град напомнил мне одну из сказок Синдбада Морехода. Синдбад рассказывает, как он попал в город, где раньше жи­ли люди, но который затем был завоеван обезьянами.

Ленинград-1957 не был населен обезьянами. Но в нем не жили его исконные жители. Революция, террор и блокада ист­ребили коренное население.

Много позже я испытал похожее ощущение в Вене. Быв­шие столицы — печальное зрелище. С тех пор у меня закре­пилось столичное и несправедливое презрение к Ленинграду, которое разделяло большинство москвичей моего круга. Бы­ло трудно поверить, что в Ленинграде могла сохраниться са­мостоятельная интеллектуальная жизнь. Я ошибался, но не я один.

Вернувшись из Ленинграда, я принял участие во встрече руководителей молодежных клубов в ЦК ВЛКСМ, которую проводила безликая секретарь ЦК Волынкина. На этой встре­че я познакомился с руководителем Кишиневского клуба Юлиусом Эдлисом, впоследствии известным драматургом. В коридоре ЦК я наткнулся и на Булата Окуджаву, которого знал по встрече с «Магистралью».

67