Пепел Клааса

Хотя я и продолжал сознавать себя честным коммунис­том, не будучи в партии, и у меня не возникало сомнений в марксизме, столкновение с системой приближалось семи­мильными шагами. Я ненавидел Хрущева, и каждый его шаг, каждое его слово раздражали меня, хотя я и был рад пора­жению Молотова и Маленкова. Венгерские события, совет­ские угрозы в адрес Израиля и советский роман с Насером меня возмущали, но окончательно не поколебали. Я искал утешения в том, что Кадар ведет умеренную политику, а Имре Надь живет на румынском курорте. Но именно казнь Надя по­служила поводом для окончательного разрыва. Я чуть не за­плакал, вспомнив чистки и казни в СССР, и в душе у меня все оборвалось.

«Все! Конец!» — сказал я себе.

В душе образовалась пустота. Естественно, что я оказы­вался во власти стихий, во власти всего, противопоставляв­шего себя официальной идеологии. Наиболее сильным было влияние русской культуры. Еврейской культуры как самосто­ятельного явления — не было. Израиль маячил на горизон­те как симпатичное, но провинциальное государство. О его культурном содержании ничего не было известно. Порвав с официальной идеологией, я, естественно, оказался пленни­ком русской культуры, и это был приятный, чарующий плен. Прежде всего я увлекся русской религиозной стариной. Это не было связано с религиозной верой, будучи лишь чистым эстетизмом. Надежда Васильевна первой заронила во мне ин­терес к религиозному искусству. Дом композитора его усилил и развил.

Спустя несколько лет образовалась повальная мода на религиозное искусство. Но в 1957 — 1958 гг. она еще только-только зарождалась.

74

И молчаливо Вологда

Свои вздымает купола

В безлюдье площади и парка.

В бидоны бьет — в колокола

Телега с пьяною дояркой.

— Провинция, прости Москву!

Александр Лайко

Сразу после того, как я внутренне разорвал с системой и ее идеологией, я отправился на русский Север, что воспри­нималось мною как root searching[27]. Я выбрал маршрут, ко­торый позволял ближе соприкоснуться с реальной жизнью. Эта жизнь тотчас же преподнесла урок, когда я оказался в автобусе, следовавшем в Ярославль через Загорск и Ростов. Сосед стал доказывать мне, что в сорок пятом надо было захватить всю Европу, не дав никому опомниться. Один наш солдат, говорил он, стоил взвода американцев. «Какую армию распустили! Обстрелянным ребятам после войны не по себе было».

Другой ошибкой, по его словам, было то, что рано выпус­тили немецких пленных. Человек этот, испытывавший столь сильную ностальгию по войне, когда-то окончил гуманитар­ный факультет МГУ. И таких было немало.

Приехав в Ярославль, я имел наивность сесть в грязном ресторане «Медведь» за один стол с проституткой лет сорока пяти, толстой и обрюзгшей. К счастью, ко мне подсели ребята с автозавода, один из которых стал убеждать в необходимости нового НЭПа.

В Ярославле я побродил по старым церквам. Все осталь­ное было грязно и некрасиво, включая горожан.

Я сел на поезд, отходивший в Вологду. На станции Да­нилов в почти пустой вагон вошла шайка, судя по всему, бе­жавшая от ареста. Один был без ноги, другой без носа, тре­тий однорукий и одноглазый. Их сопровождали две женщины. Одна из них, со шрамом на лбу, смахивала на волчицу. Все были пьяны и грязны.

В Вологде же было очень красиво. Стояла белая ночь, и город был как заколдованный. Аккуратные деревянные дома, обсаженные палисадниками, казались игрушечными.

Днем же прелесть городу придавали бесчисленные аллеи, скверы, парки, преимущественно березовые. Современные, да и старые каменные дома, казались чужеродными. Даже ре­ка Вологда была удивительно наивной и простодушной, как, впрочем, и весь город.

Я остановился в гостинице, помещавшейся на дебаркаде­ре. Моим соседом по комнате оказался заведующий отделом рабочих кадров глухого Тотемского райисполкома. От него первого я услышал совершенно иную интерпретацию совет­ской истории 20-х годов, чем было принято в советских учеб­никах. Советская власть, говорил он, дала после революции землю всем. Крестьянская беднота 20-х годов произошла только из бездельников. Уход крестьян в город тогда прекра­тился. Более того, начался обратный приток в деревню.

Вечером следующего дня в комнату мою въехал стекло­дув из Харовска. Приехал оформлять инвалидность. В справ­ке, которую он показал, было сказано, что он страдает при­падками эпилепсии и «интеллектуально снижен».

Его, как и моего случайного собеседника в Касимове, ле­чили антабусом от алкоголизма. Но в отличие от несчастных жителей Того, погибавших от излишнего потребления конья­ка и ликера, стеклодув из Харовска пил денатурат, одеколон и политуру, почитавшуюся за лакомство, — достать ее можно было с трудом. Зрение у него стало очень плохим, он знал отчего и объяснил, что, во-первых, когда пьет, не может оста­новиться, а, во-вторых, если хочется выпить, но в кармане лишь пять рублей, то поневоле приходится покупать тройной одеколон.