Пепел Клааса

Михаил Агурский хотел не только «восстановить память отца» — он хотел восстановить потерянное отцом, отнятое у отца и теперь принадлежащее по праву ему. Тут возникает еще один сюжет: движение от homo particularis к homo publicus, к «академику», которому смелости не занимать и ко­торый никогда не покраснеет, с каким бы недоверием ни посмотрела на него Елизавета Григорьевна. Мальчик, которо­го толкнули в лужу (этот эпизод воспроизводится потом при поступлении в институт: независимо от ответа он садится в лужу) и отняли испанку (слезинка ребенка — отдельный сю­жет), подросток со страстью к культуре, юноша, мыкающий­ся без своей крыши над головой, жена, дети, зарплата, рабо­та, «маленький холодильник» и — «я превратился в сжатую пружину, которая всю жизнь расправлялась, чтобы больно ударить угнетателей», Солженицын, Сахаров, Юрий Жуков, столкнуть КГБ и КПСС, митинг по телефону, заявления — на весь мир, «в этот день «Джерузалем пост» опубликовало интервью, которое я дал накануне отъезда корреспонденту итальянского агентства АНСА Паоло Бассеви, в моем заяв­лении говорилось».

Юрий Жуков занимает в книге, на первый взгляд, вовсе не принадлежащее ему место. Его письма явным образом тормо­зят действие, они несообразны, они несоизмеримы с проис­ходящим. Помилуйте, без пяти минут финал, крещендо, какой тут Жуков, причем тут Жуков! Ну, в крайнем случае, один абзац — и того много. Перелом жизни! Что чувствуют дети? Сам автор-герой навсегда (тогда это было почти что очевид­но!) прощается с близкими друзьями, с сестрами. О чем ду­мает русская жена, у которой остается в России мать и се­стра? Об этом ни слова, зато Юрий Жуков — гость дорогой! Кто помнит сейчас Юрия Жукова? Для кого, кроме двух с половиной узких специалистов, он представляет интерес? Да кто он вообще такой? Почему в сознании столь яркого че­ловека, как Михаил Агурский, этот высокопоставленный и совершенно безликий партийный чиновник по части прессы занимает хоть какое-то место?

Ларчик этот открывается предельно просто. По мере про­движения книги к концу homo publicus берет решительный верх над homo particularis'ом. Homo pubhcus живет в мире по­литической борьбы, а не частной жизни. Политическая игра высшего класса. Юрий Жуков — один из символов полити­ческого истэблишмента СССР, «академик». Помимо прагма­тических соображений (Михаил Агурский считает, что эта переписка повлияла на решение властей), письма Жукова за­служивают быть запечатленными как письма важной персо­ны, большого, исторического человека. Они становятся сви­детельством и собственной (хотя и косвенной) принадлеж­ности к политическому истэблишменту, своего рода билетом в клуб, сертификатом, конвертируемым и по ту сторону гра­ницы.

Будучи в своих взглядах полной противоположностью от­цу, Михаил Агурский все-таки унаследовал от него по край­ней мере одну идею — непопулярную нынче ни в России, ни в русском Израиле идею социализма. Он застолбил ее еще в «Глыбах», она привела его в партию Авода.

Однако, если Самуил Агурский, несмотря на уроки, пре­поданные ему сталинскими палачами, до самой смерти испо­ведовал эту идею в коммунистической редакции, его сын по­рвал с коммунистическими ценностями, как некогда его отец с местечком. Русская культура, русская идея становятся его «Америкой». Агурский-младший находит путь в град-Китеж, укрывшийся от Агурского-старшего. Символическая «вратарница» этого града — Надежда Васильевна Розанова — как бы «нарочная», уж, конечно, «романная» соседка. На что ей эта коммуналка?! А потому что ей так по сюжету положено — дождаться перед смертью нашего героя (Бог послал). Сколь­ко теплоты и многозначительности в этом соседстве, как сам Василий Васильевич в облаке своих текстов благосклонно взирает на сретение на Сретенке! Один из этих текстов дож­дичком-эпиграфом брызг с небес — совсем, впрочем, мимо главы (ни боже мой, ни даже по касательной! — забавное свойство многих здешних эпиграфов), зато со свидетельст­вом о сидящем во облаце, о всей той культуре, о послед­них ее, великих, страшных, больных, прекрасных и обидных вопросах. А Надежде Васильевне — судьба посмертная и по­романная: возникнуть вдруг на других берегах, соединиться с соседом в некрологе о нем в «Русской мысли» как память о Сретенке.

Русская тема пронизывает весь «роман» (впрочем, почему «роман»? — роман!), вплоть до последних слов «возрождение России», да еще с такими художественными изводами, как словцо «еврейчик» в устах автора, носитель здешнего мента­литета, всемирная еврейская отзывчивость, и — дочь фрей­лины Надежда Николаевна Озерова, симметричная Надежде Васильевне Розановой (неслучайное совпадение неслучайно­го имени), да, Надежда Николаевна — хранительница тайны-о-заговоре, — за которой тенью возникает сам Нилус, великое в малом, Ганнибал у ворот.