Пепел Клааса

Иной раз фантомный персонаж, вроде отца-стахановца, в свою очередь порождает своим рассказом собственного персонажа. Геловани-сын рассказывает о Геловани-отце, и уже в рассказе этого старшего, виданного только в кино, Ге­ловани, возникает обмакивающий хлеб в вино Сталин с Ми­шей Чиаурели одесную и Сережей Кавторадзе ошуюю.

Подобных из вторых и третьих рук историй полны хро­ники времен Михаила Агурского, и в этих историях время сказывается не менее полно и убедительно (фактурно!), чем в увиденном собственными глазами автора!

Вот Михаил Агурский читает в 60 (!) году «Розу мира». «Я прочел с нарастающим удивлением главу о том, что известные литературные герои материализуются в конкретные личности, и что Дон Кихот, например, это теперь реальная личность, в мистическом мире, разумеется». Что ж тут удивляться — в его собственной книге происходит то же самое!

Вот байка о хорошенькой машинистке, за которую сва­тается немолодой бухгалтер с зарплатой 690 рублей. В 50-х 690 смехотворно мало! А бухгалтер — абсолютный неудач­ник, а вовсе не герой, как в России нынешней! Машинистка говорит «да», и бухгалтер оказывается не бухгалтер, а принц, то бишь генерал-лейтенант, желавший проверить чувства сво­ей избранницы, чтобы затем, сбросив бухгалтерское рубище, явиться ей во всем блеске и великолепии своего мундира и вознести ее со славой в свой небесный дворец — отдельную квартиру в семиэтажном (!) доме! Сага о времени с его ни­щетой, безысходностью и надеждой на чудо.

Иероним Ясинский едва ли не первым осознал соб­ственную жизнь как роман, назвав мемуары «Роман моей жизни». Бездна отделяет это название от непритязательного совпадения Ганди-Меир-Шагала «Моя жизнь»! Впрочем, мно­гообещающая находка Ясинского осталась даже не протоко­лом о намерениях — лишь красным словцом, бездумно выдан­ным векселем, не предназначенным к оплате. Зато на разбеге века было найдено слово-идея, принадлежащая будущему.

Вексель, не оплаченный Иеронимом Ясинским, сполна оп­латил Михаил Агурский: вовсе не помышляя о романе, он действительно написал роман своей жизни, роман эпохи. Ключом к его пониманию служит слово, вынесенное в подза­головок: «разрыв».

Тема разрыва в контрапункте проигрывается в судьбах ав­тора-героя и его отца, накладывая на воспоминания единую сюжетную матрицу, сообщая им жесткость и завершенность; тема разрыва с железной неумолимостью ведет от первой страницы, на которой Самуил Агурский покидает Россию, к последней, на которой покидает Россию его сын. Оборот ко­леса, занявший 70 лет!

Самуил Агурский — в своем роде символическая фигура еврея-революционера. Крутильщик колеса — кафкианская профессия — мальчик-двигатель, работавший 16 часов в сут­ки в России, которую мы потеряли. Возмутитель спокойствия сонного провинциального города, пугавший по ночам обыва­телей саваном и завываниями. Боевик. Эмигрант. Могильщик старого мира, скрепивший подписью вместе с товарищем по похоронной хевре — Иосифом Сталиным — указ о ликвида­ции центрального руководства еврейских религиозных об­щин. Могила, вырытая Самуилом Агурским старому миру, оказалась и его собственной могилой, саван, которым он пу­гал других, — его собственным саваном. И Самуил Агурский, и его сын становятся жертвами the brave new world, за ко­торый с такой страстью боролся еврейский революционер!

Перед смертью Буня Агурская сказала своему сыну:

— Как еще хочется пожить... Я бы начала совсем по-дру­гому.

С юношеской жестокостью («Глупец! Я не удержался!») сын ответил умирающей матери:

— Я всегда тебе говорил, что надо жить по-другому.

«Мать не ответила».

В узком смысле речь идет тут о бытовых вещах, в широ­ком — о жизни целого поколения. Они жили «неправильно».

В этом «всегда говорил» столько же объективной неправ­ды, сколько субъективной правды, «всегда» и заведомо правой молодости, которая не в силах «удержаться» от щедрой де­монстрации своей самоуверенной правоты. Изживание отри­цательного опыта старшего поколения. «Мать не ответила». Что она могла ответить? Что может вообще ответить сходя­щее поколение? Может ли быть опыт отцов неотрицатель­ным? Может ли вообще быть услышано «Как еще хочется пожить...»? Похороны шестидесятников в России на кладби­ще для бедных. Поколение Михаила Агурского.

Может ли быть опыт отцов неотрицательным? Жизнь Са­муила Агурского стала для его сына притягательно-оттал­кивающей парадигмой. Конечно же, Михаил Агурский не только говорил, «что надо жить по-другому» — он принци­пиально жил по-другому, едва ли не каждым шагом созна­тельно противореча своему отцу. Однако, если снять внешний уровень идеологического отталкивания и обратиться к эк­зистенциальному опыту, можно увидеть: то, что их роднило, было, возможно, больше и глубже того, что их разделяло.