Пепел Клааса

Я поехал прощаться с матерью на Ваганьковское клад­бище, куда мы, по недомыслию, положили ее в 1952 году. Покидая кладбище, я вновь обратил внимание на могилу от­ца Рины Зеленой. Все-таки была рядом еще одна еврейская могила.

Совершенно неожиданно накануне отъезда явилась гостья из мира прошлого. Это была вдова Вейле Ноделя, погибшего в чистках. Его имя упоминал отец в письме к Шахно Эп­штейну. Ее знала мать, ее знал Израиль. Но она у нас не бы­вала. Пришла она со странной просьбой. Ее якобы прислали оставшиеся в живых старые «большевики-евреи», боявшиеся, по ее словам, моих выступлений за границей. Она была очень взволнована. Я не дал ей никаких гарантий, а присутство­вавшая при этом Вера Федоровна Ливчак, теща Мейра Гельфонда, едва не выгнала ее. Я Нодель ничем не был обязан. Если я ее хоть сколько-нибудь интересовал, она могла бы прийти ко мне раньше, чем за день до моего отъезда из стра­ны. Но зато меня тепло проводила Маня, бывшая любовь Из­раиля, которая с 1967 года жила со мной в одном доме. Она расплакалась. Почти со всеми соседями я простился тепло.

Венька исчез из школы, просто перестав туда ходить. Че­рез несколько дней после нашего отъезда в его классе устро­или собрание. Директор школы Валентина Ивановна Дулина, приятельница Веры, выполнила свой партийный долг, толь­ко когда Венька уже был вне досягаемости. Она обратилась к ученикам: «А вы бы тоже поехали за своими родителями, если бы они решили уехать из страны?» Одна русская де­вочка тут же сказала, что поедет туда, куда только захотят ее родители. Среди промолчавших была Милочка Шаргородская, потом студентка Иерусалимского университета.

Рано утром в день отъезда за мной приехали два зака­занных такси. Окна многих квартир открылись. С нами про­щались. Со мной поехали Турчины, Орловы, Алик Гинзбург. Всего на аэродроме собралось человек 70. Кто-то плакал в углу. Юра Гастев принес показать верстку книги, где он ссы­лался на мифическую статью Чейна и Стокса из журнала «Nature» за 5 марта (день смерти Сталина).

Обычно в Шереметьево уезжающих пропускали через верхнюю галерею, так что провожающие могли еще раз проститься с ними. Ко мне применили особую процедуру и пропустили через служебный вход, чтобы не дать повода к очередной демонстрации. На расстоянии нас сопровождал со­лидный господин в штатском. Вещи в чемоданах проверять не стали, в то время как обычно перетряхивали все сверху донизу. Предвидя это, я взял с собой часть тетрадей с запи­сями, что было строго воспрещено.

— Что это? — спросил таможенник.

— Мои тетради.

— А!

В этот день «Джерузалем пост» опубликовал интервью, ко­торое я дал накануне отъезда корреспонденту итальянского агентства АНСА Паоло Бассеви. Там говорилось:

«Я уезжаю из России не как ее враг, а как истинный друг, которого заботит ее настоящее и будущее. ...Я старался сде­лать все возможное для сотрудничества между еврейским и русским национальными движениями. Эти усилия, по-видимому, были достаточно успешными, чтобы позволить мне наде­яться на будущую дружбу Израиля и возрожденной России».

Михаил Горелик РОМАН ЖИЗНИ МИХАИЛА АГУРСКОГО

Читатель двадцатого столетия не хочет читать выдуманные ис­тории, у него нет времени на бесконечные выдуманные судьбы... Документальная проза будущего и есть эмоционально окрашенный, окрашенный душой и кровью ме­муарный документ...

Варлам Шаламов

Ну, конечно, и с гневом, и с пристрастием: о Михаиле Агурском, не только авторе, но и герое этой книги, уж ни­как нельзя сказать, что он отстраненно вспоминает прошлое, что он просто описывает и осмысливает его — нет, он про­живает его заново, эта книга полна не только интеллекту­ального, но и экзистенциального опыта, и этот опыт придает документальной прозе Михаила Агурского ту эмоциональную окраску, о которой писал Варлам Шаламов.

Но однако же ira et studium вовсе не означает смены вех в отношении Михаила Агурского к истории. Свойственная ему объективность и даже эпичность взгляда, установка на по­нимание, а не на осуждение, выставление оценок и сведение исторических счетов — все это в полной мере есть и в этой книге. Он не сводит исторические счеты — не сводит и лич­ные, не пользуется возможностью «перемемуарить». Даже ког­да слово готово вот-вот выпорхнуть. «У каждого из нас был свой «Липавский». Ну! Кто же?! Кто?! Кто «Липавский» Ми­хаила Агурского? Да только спохватившийся автор молчит — и слава Богу!