Пепел Клааса

«Зачем делать огромный крюк? — приступил я к органи­зации заговора. — Можем отстать от всех и переждать около расположения». Нашел я примерно десяток соучастников, но преступный план стал известен Клавдиеву, который во вре­мя сборов согласился стать одним из наших сержантов, хотя никто из студентов, служивших раньше в армии, на это не согласился, чтобы не командовать приятелями. Когда мы вы­шли из расположения и по тайной договоренности должны были отстать ото всех, Клавдиев с двумя сержантами появил­ся перед нами: «Вы куда?» Все бросились врассыпную. Впе­реди было большое учебное поле, где солдат учили окапы­ваться. В темноте мы быстро растеряли друг друга. В самом бедственном положении оказался слабый и тощий Фима Ле­вин, имевший вид авреха из Меа-Шеарим, но без пейсов и лапсердака. За один день в Меа-Шеарим можно увидеть его таких Фим, хотя сам Фима застрял в Москве, в «ящике». Страшно боясь остаться один в темноте, он увязался за Марленом Какиашвили, чей возраст, кстати, я никак не мог оп­ределить. Ему могло было быть двадцать пять, а могло быть и сорок. Фима истошно вопил вслед убегающему Какиашви­ли: «Стой! Стой!» Более сложные высказывания его слабые легкие не могли вынести во время тяжелого бега. Но Марлен лишь ускорял бег, будучи уверен, что за ним гонятся сер­жанты. Фима гнал его таким образом километра три, пока Марлен не выдохся. Я же оказался в паре с бессловесным Генкой Сорокиным. Мы бежали до тех пор, пока я не услы­шал глухой всплеск, после чего топот сапог Сорокина затих. Приглядываясь в темноте, я увидел, как Генка карабкается из окопа, вырытого во время учений. Накануне шли дожди, и окоп был полон воды.

Когда мы вернулись в расположение, выяснилось, что мы сильно удлинили свой путь и вдобавок пришли позже других, а все из-за вероломства Клавдиева. Сержанты грозились вся­кими карами, но угроз не исполнили.

Близился конец сборов. Уже с первого дня мы считали каждый пройденный день. Всем не терпелось вернуться до­мой. Каждый вечер, когда мы укладывались спать, находился доброволец, который громко начинал:

— Пятому дню...

И казарма в несколько сот голосов подхватывала:

— Пиздец!

Начальство смотрело на бурсацкую забаву сквозь пальцы, но накануне отъезда нас предупредили, что если в казармах крикнут «пиздец» последнему дню, всех поднимут и заставят маршировать всю ночь. Обстановка накалялась. Тем време­нем четверокурсники передали накануне отъезда коллектив­ное приглашение: «Приходите на ночной бал!»

Ночной бал начался с того, что четверокурсники кощун­ственно улеглись на койки в сапогах и стали горланить песни. Одна из них сопровождалась припевом:

И если агенты Уолл-стрита
Попробуют нам угрожать,
Шестнадцать республик ответят:
Не выйдет... твою мать!

Другая из песен, популярных среди студентов, ставила под сомнение ленинский план электрификации:

Нам электричество жизнь всю изменит.
Нам электричество мрак и тьму развеет.
Нам электричество заменит тяжкий труд.
Нажал на кнопку — чик-чирик — И все уж тут как тут!

Среди станкиновцев были и собственные сочинители, как, например, Борис Нечецкий, сын известной певицы Пантофель-Нечецкой, Геша Миров, сын известного конферансье, а также Воля Криштул. Они сочиняли политические куплеты, но, кажется, всерьез.

Так, Нечецкий и Миров придумали куплет: «Жил козел, жил козел на высоком берегу...» Козел оказывался магнатом, а высокий берег и был самим Уолл-стритом. Воля Криштул сочинил песню, посвященную тогдашней забастовке в Барсе­лоне: «Барселона — это только начало грозной бури борьбы и побед!..»

Приближалась последняя ночь. Было позорно послушаться угроз начальства, и не успели мы лечь, как громовой «Пиздец» потряс казарму. Сержанты были наготове. Нас повели марши­ровать, и мы ходили взад и вперед часа два. Вдруг среди ночной тишины раздался мягкий звук льющейся струи. Все насторожились. Наш второй аврех, Файн, расстегнув брю­ки, отправлял нагло и бессовестно естественные надобности. Файн не ходил в бунтарях, поэтому его поступок вызвал ве­селое оцепенение.

— Файн! — дико заорал сержант, — ты что делаешь?

— Товарищ сержант! — чуть не заплакал Файн, не прекра­щая предосудительного занятия, — я не мог больше терпеть.