Пепел Клааса

— Да нет, очень даже внимательно слушаю. Я когда в Чечню попал, политикой вообще не интересовался. Мне интересен был человек. Как он — то есть я… я и мои сослуживцы — как человек ведёт себя в экстремальных условиях. Меня интересовал отдельный человек. Я его пытался, как бы это выразиться точнее, вне социума рассматривать что ли, самого по себе. Не вышло. Удивительно: снаряды рвутся, а чеченцы Аллаху молятся, с места не сойдут. Вдесятером бросались на роту, им всё ни почем, стадами живут, стадами умирают. Как контрактник им попадётся, они ему, прежде чем прикончить, уши, нос обрежут, пальцы по одному обрубят. Убивают и умирают как звери. Как-то естественно, что ли. Наши тоже могут с толпой схватиться, майор, который нами командовал, подорвал себя гранатой, чтобы отряд спасти. Беспощадный был. Бесстрашный. Вроде, как чеченец, но не чеченец. Не зверь. Скорее робот. Да, точно, робот, машина. Чеченцы убивают, умирают, но внутренне от этого не меняются, они будто всегда к смерти готовы, они не лучше от этого, и не хуже. А мы меняемся, мы превращаемся в машины. Я до сих пор не понял, почему, и как происходит это превращение. Тут что-то такое, над чем один человек не властен. Ты просто попадаешь в систему, в механизм, сливаешься с ним, и вот ты уже герой-преступник. А ты сам-то и не знаешь, кто ты такой. Ты это уже потом понимаешь, когда поздно уже, ничего не изменишь. Бах и готово. Бах, и ты уже герой. А потом включаешь телевизор — опа! Трибунал в Гааге осудил такого-то и такого-то как военного преступника. И ты недоумеваешь: как преступника? за что осудил? да там же по-другому нельзя. Это же война, там так. Нет, говорят, преступник. И думаешь: так ведь и я преступник. Как же так получается? Не успел оглянуться — герой. Не успел и глазом моргнуть — преступник. Какая-то игра в слова…

Клаас откидывается на спинку кресла, закрывает глаза:

— Вот тогда я стал задумываться о политике. Понять хочу, как работает система.

— Да, система, системы… — Сергей Павлович садится на своё место. — Вот смотрите. Родились мы в России. Что с нами делают? Нас сразу же шлифуют под систему. Детский сад — система, школа — система, про армию я вообще не говорю, оттуда никто душевно здоровым не выходит. Ну а дальше в нас усиленно холопство поддерживают. Нужно тебе за квартиру заплатить — три часа на жаре или в холоде будешь стоять в очереди. Нужно машину на учёт поставить — то же самое. Нас постоянно дрессируют — как собак, как лошадей в цирке. Всю жизнь в очередях, пресмыкаешься перед чиновниками, клянчишь какие-то справки, даёшь взятки за каждую мелочь, унижаешься, раболепствуешь, озираешься, боишься!

Что ж тут удивительного. Мы уже готовы ко всему. Нам только скажи «Ап!» — и вот мы герои или преступники. Я уверен, что власть предержащие умышленно воспитывают так народ. Хоть Джеймсу и претят теории заговора, но, позвольте, что же это такое, если не заговор? С целой страной проделывают эксперименты, наподобие тех, что СС проводили в концлагерях. Сегодня ты закапываешь меня наполовину, а завтра я закапываю тебя.

Но всё же, как я уже говорил Эдуарду сегодня, в нас чудом сохраняется человечность. Просто чудом, потому что в обществе предпосылок к человечности не видно. К тому же, не у нас эта дрессировочная машина изобретена. Её изобрели на Западе, а мы, как всегда, позаимствовали и приспособили под свои нужды довольно карикатурно. В этой машине главное, чтобы маленький человек мнил себя свободным и за всё ответственным. А у нас ничего такого нет. Мы не чувствуем себя свободными, зато и виним во всех бедах не себя, а «верхи». В этом коренное отличие нашей системы от западной. Там всё происходит как бы само собой — конкуренция, бизнес, ничего личного. Западная тирания — это институт. А у нас тирания всегда личностно окрашена. Наш деспотизм всегда с человеческим лицом. Может от того и мы более человечно ему противостоим, хотя и не добиваемся ничего. Но по сути… По сути одно и то же.

— Вы хоть это осознаёте, Сергей Павлович, — срывается Осиртовский. — Следовательно, Вы и в этой рабской стране человек более свободный, чем многие соотечественники Джеймса, не в обиду ему будет сказано. Мой отец прошел нацистские концлагеря и ГУЛАГ. Так вот, он мне говорил, что чувствовал там себя свободней, чем на воле: терять нечего, цепляться не за что, верить некому. Он смотрел правде в глаза и жил от звонка до звонка. Тут же, — профессор машет рукой в досаде, — Что скажет тот, да что подумает этот… И хочется верить-то, Вы понимаете, хочется. Я бы Путину верил с удовольствием, да не могу. Вижу его насквозь. А они, — Осиртовский энергично кивает в сторону американца, — могут!

— Позвольте, — от удивления глаза Джеймса округляются. — Я Путину не верю. Я видел, что они делают в Чечне, и мне очень понятно то, о чём говорит Эдуард.