Пепел Клааса

По иронично-услужливому тону Эльзы Клаас понимает, что роль кухарки и служанки, в которой выступает молодая женщина — не более чем маскарад. Эдику снова становится не по себе. Слишком много в последнее время масок окружает его, слишком много тайн скрывается за ними. Он впал бы в совершенную меланхолию от беспросветного сюрреализма собственной жизни, если бы не разыгравшийся аппетит и появившиеся на столе блюда.

Пока Клаас и Сергей Павлович неспешно предаются салатам и горячему, Суортон, то распуская то собирая окладистые подбородки, трубит свой перевод Фукуямы:

«Людям в демократических обществах становится особенно сложно выносить на серьёзное публичное обсуждение вопросы с реальным моральным содержанием. Мораль предполагает разграничение на лучшее и худшее, на хорошее и плохое, а это, как кажется, нарушает демократический принцип терпимости. Именно по этой причине последний человек печётся о собственном здоровье и безопасности сверх всего прочего, ведь это категории бесспорные. В сегодняшней Америке мы чувствуем себя вправе критиковать пристрастие человека к курению, но не его или её религиозные убеждения или моральное поведение. Американцев в гораздо большей степени волнует здоровье тела — что есть и пить, какие упражнения делать, в какой форме поддерживать себя — нежели вопросы морали, которыми мучились их предки.

Ставя самосохранение во главу угла, последний человек напоминает раба в гегелевской кровавой битве, с которой началась история. Но в результате исторического процесса, продолжающегося до сих пор, в результате сложной многоплановой эволюции человеческого общества в направлении демократии, ситуация последнего человека ухудшилась. Ибо, согласно Ницше, живое существо не может быть здоровым, сильным или плодовитым иначе как, живя внутри определённого горизонта, то есть набора ценностей и верований, воспринимаемых некритично как Абсолют. «Ни один художник не напишет картину, ни один генерал не выиграет сражение, ни одна страна не добьётся свободы» без такого горизонта, без любви к своему труду «бесконечно большей, чем он того заслуживает».

Но как раз наше историческое сознание и делает подобную любовь невозможной. Ибо история учит нас тому, что в прошлом существовало бесчисленное множество горизонтов — цивилизаций, религий, этических кодексов, «систем ценностей». Жившие ими люди, не обладая современным историческим сознанием, верили, что их горизонт — единственно возможный. Те же, кто включается в этот процесс позже, живущие в зрелую эпоху человечества, не могут быть столь некритичными. Современное образование, то самое современное образование, которое совершенно необходимо для подготовки обществ к вступлению в мир современной экономики, освобождает людей от уз традиции и авторитета. Люди отдают себе отчёт в том, что их горизонт — всего лишь горизонт, а не твёрдая почва, мираж, исчезающий по мере приближения, чтобы уступить место последующему горизонту. Вот поэтому современный человек и является человеком последним: он измотан историческим опытом и лишён всяческих иллюзий относительно возможности непосредственного ценностного переживания».

Вкус отменно приготовленной дичи и винные пары производят на Клааса надлежащее воздействие, вызывая то блаженное чувство насыщения и лёгкого опьянения, благодаря которому мир видится сквозь приятно зудящую пелену, и действительность искажается самым выгодным образом. Сквозь эти покровы Клаас вслушивается и вглядывается теперь в Суортона, а потому нет ничего удивительного в том, что термин «последний человек» ассоциируется в расширенном сознании подвыпившего исключительно с личностью тучного американца.

«Последний человек» чмокает лоснящимися губами, пучит сочные глаза, нахохливает подбородки — в общем проделывает с лицом метаморфозы, отсылающие воображение к заду, которым Джеймс нещадно терроризирует бархатную подушку с кисточками, безо всякой вины заключенную между седалищем стула и солидным цоколем мистера Суортона.

Занятый игрой разбушевавшегося мозга, Клаас не замечает, как дискуссия меняет направление. Протрезвев с досадою, он находит Суортона и Осиртовского за жарким спором о России, Америке, исламском терроризме, демократии и журналистике. Аль-Балазури меланхолично потягивает свой чай, Сергей Павлович собирается с силами для словесного выпада.

— Поймите меня правильно Джеймс, — развивает свою мысль Осиртовский. — Я не утверждаю, что высотки 11 сентября взорвали ваши же революционеры от элиты, хотя это очень, ну просто очень, вероятно. Я ограничиваюсь допущением и говорю, что утверждать наверняка что-либо не представляется никакой возможности. Ни Вы не знаете, как обстояли дела на самом деле, ни я. Но я-то допускаю подобную возможность, а вы — нет. В этом вся разница. Ergo, у кого больше мозги подвялены пропагандой, у меня или у Вас?