Пепел Клааса

Шварц вспомнил беседу в доме Пиркгеймера. Вспомнил и разговор с магистром. В мире дул ветер перемен, который ощущали немногие избранные. Говорят они каждый на свой лад, но все об одном. Даже в облике их было нечто схожее. Плеттенберг с его облысевшей макушкой, безусым лицом и окладистой аккуратно подстриженной бородой напоминал древнего мудреца. Магистр прежде был в глазах Шварца воином и дипломатом, человеком, безусловно, умным и одарённым, но до сих пор Конрад не замечал в нём философа. И даже сетования Плеттенберга по поводу неотёсанности ливонских немцев не открыли Конраду глаза. Прозрение наступило в кружке Пиркгеймера, теперь же оно переросло в твёрдую убежденность: грядут великие перемены, содрогнуться вековые основы, на коих покоится Римская Империя и Римская Церковь.

«Однако ж Бальтазар, ты — не безумец! — думал Конрад. — В тебе живёт предчувствие конца. А может и предчувствие начала».

— Но что же происходит с духом чахлым и слабым? — риторически вопрошал Гогенгейм. — С духом, чрезмерно устремлённым в подземный, или же заоблачный мир сновидений, что впрочем, одно и то же?

Таковой дух начинает пожирать сам себя, его сила не находит надлежащего выхода. Воображение рисует чудные или же наоборот страшные картины, а дух оживляет их собою, превращая в призраки и привидения, которые, будучи порождены самой душой, её же и порабощают. Такова природа безумия. Грёзы, уподобившись вампирам-калькропфам, присасываются к источнику жизни и выпивают душу без остатка. Несчастный проводит жизнь свою в грёзах, кои не в силах развеять даже дневной свет. Грёзы, фантазии и видения убивают его душу, а жалкое тело, словно оболочка, лишённая содержимого, бредёт по миру, то развлекая, то приводя в ужас окружающих.

Гогенгейм подошёл к сыну и обнял его за плечи.

— Таковой суждено было быть и участи славного Бальтазара, — заключил он. — Однако, теперь мы можем надеяться, что юный пыл и силы природы вернут его из царства теней, а древо жизни столь глубоко укоренится в земле, что даже весть о смерти прекрасной Агнесс не сможет свалить его.

— Что? — вскочил на ноги фон Рабенштейн, — Бальтазар останется жить? Даже если Агнесс покинет мир сей? Как такое возможно!?

Гогенгейм оставил без внимания реплику барона. Он лишь приблизился к краю стола и взял меч.

— Великолепный клинок, Теофраст, — Мальчик следил за каждым движением отца. — Сдаётся мне, что сработан он из дамасской стали.

Гогенгейм достал шёлковый платок, подбросил его и повернул меч лезвием вверх. Платок, коснувшись клинка, распался на два лоскута.

— Я не ошибся.

— Такого я ещё не видел! — изумился Теофраст.

— Подобно сему клинку и я рассёк то, что было единым целым. Погибающее не должно увлекать за собой живое.

Фон Рабенштейн чуть не трясся, только на сей раз не от гнева, а от нетерпения.

— Вы хотите сказать, что Бальтазар будет жить? — вопрошал он. — Безумие оставит его? Род мой не пресечётся?

Шварц встал перед бароном и положил руки на стол. Посмотрев ему в глаза, он спросил:

— Так Вы по-прежнему желаете поединка?

Фон Рабенштейн смутился. Он не мог совладать с нахлынувшими на него чувствами, ибо слишком жаждал подтверждения своих надежд. Барон обогнул стол и направился к Гогенгейму, но путь ему снова преградил крестоносец.

— Вы не ответили на мой вопрос, барон.

Их глаза встретились, и Шварц понял, что фон Рабенштейн признал себя побежденным:

— Я прошу простить меня, господин Гогенгейм, — выдавил барон. — Гнев и отчаяние помутили мой рассудок.

Гогенгейм подошел к стене и вернул меч на его изначальное место. Занималась заря. Пропели петухи.

— Думаю, барон, Вы можете быть спокойны и за свой рассудок и за свой род, — произнёс врач слегка снисходительно. — Ежели Бальтазар действительно доберётся до часовни святого Симона Кананита, он никогда не наложит на себя руки.

— Сего довольно с меня, — вздохнул фон Рабенштейн. — Я не стану повторять ошибку и требовать объяснений. Пусть моя слепая вера станет некоторым возмещением за мое неверие.

После неловкой паузы, он добавил:

— Если не возражаете, я подарю Вам меч, столь понравившийся юному Теофрасту. Пусть он станет знаком нашего примирения.

— Охотно приму Ваш подарок, барон. Такой клинок пригодится и мне, и Теофрасту, когда он немного подрастёт. Что же до слепой веры, то я Вам её возвращаю, она мне не нужна. Я уже объяснил отчасти недуг, поработивший Бальтазара, и, коль скоро Вы готовы последовать мыслью за моими рассуждениями, то я объясню и способ излечения.

— Охотно выслушаю Вас, господин Гогенгейм, и притом с великой благодарностью, ибо предпочитаю ясное разумение сумрачному упованию.

Гогенгейм снова снял со стены меч и стал прохаживаться по залу, поглаживая клинок пальцами левой руки.

— К счастью для нас, — начал он, — природа частенько обманывает человека, преследуя исключительно собственную корысть. Я не случайно упомянул о своём происхождении. Намерением моим вовсе не было унизиться перед благородными господами, но показать скрытую целесообразность мирозданья и ту лукавую обходительность, с которой природа заманивает нас в свои сети.