Пепел на ветру

– Я думаю, это будет зависеть от состояния ее психики, – сухо заметил Аркадий. – И от места проживания. На Хитровке женщины старятся быстро…

Глава 10,

в которой тяжелобольная мать вроде бы успешно пристраивает своего недоросля-сына, а затем сталкивается с признаками его взросления

Калужская губерния, имение Синие Ключи, 1899 год

Всю ночь завывала пурга, а с утра распогодилось. Ветер еще не улегся, но небо ясно голубело, и мелкая снежная крошка носилась в воздухе, сверкая на солнце.

Снежные поля расстилались по обе стороны дороги. С одной стороны за полем – большое озеро, опознаваемое сейчас только по высокому берегу, к которому тесно подступал сосновый лес. С другой – равнина с прозрачными рощицами до самой реки. Реки под снегом и вовсе не разглядишь, зато деревня за ней в холодном солнечном свете обозначилась отчетливо, и даже видны были белые дымы, столбами уходившие в небо. Эта деревня, что за рекой, называлась Торбеевка, и путь извозчичьих саней, бодро кативших по снежной дороге, лежал не к ней.

Вот впереди показалась развилка и возле нее два каменных столба с вазонами, украшенными по зимнему времени вместо цветов пышными снежными шапками. Сани свернули влево – почти сразу дорога пошла вверх, по обе стороны стеной встали сосны, солнце замелькало за стволами… а спустя недолгое время возница, натягивая вожжи, объявил:

– Приехали, барыня!

Лес распахнулся, как занавес, открыв белые холмы, заснеженные кровли и церковь на взгорье, а на переднем плане – витые прутья чугунной ограды, за которой виднелся английский парк, аллея и голубые стены большого барского дома.

– Вот они, Синие Ключи, сами и есть.

Потертая волчья полость откинулась, худая, изможденного вида дама средних лет, закутанная в меха и шали, выпрямилась и подалась вперед, глядя на дом за деревьями почему-то с негодованием.

Негодующий вид она хранила и позже, входя в жарко натопленную переднюю и сбрасывая на чьи-то руки тяжелую шубу. Возможно, дело было не в чувствах вовсе, а в строении лица – узкого, с породистым горбатым носом и тонкими губами.

Все обостренно терзало нервы. Этот парк с руинами и гротами, эта панорама, которая открывалась за домом… кажется, даже город можно разглядеть на горизонте! Дом, построенный, судя по цифрам на фронтоне, в 1815 году… Да-да, ампир, но не помпезно-тяжелый… облегченный, так сказать, ампир, веселый, в духе тех времен, когда бывшие подданные Бонапарта окончательно превратились из грозных противников в гувернеров и учителей танцев. Да, ничего особенного не было в этом доме. И не так уж он оказался роскошен, как она ожидала.

Остановилась посреди просторной комнаты с французскими окнами, огляделась, с ревнивой тревогой желая убедиться, что права и нет тут никакой особенной роскоши… Увы! Пришлось убедиться в обратном. Ну, пусть не роскошь. Пусть и прислуга здешняя ленива – а что ленива, с первого взгляда видно, – а все равно те, что живут здесь, никогда не задумывались о том, откуда берутся деньги. И вкус у них есть, увы, увы…

Дама передернула плечами.

«О чем я думаю? Вкус… У кузины Натали был вкус, не все цыганам пошло… Да какая разница? Экой дрянью голова забита…»

Ей трудно было устоять на одном месте, тянуло дойти от дверей к окнам, раз и другой – но этого нельзя было себе позволить, потому что в любой момент мог появиться тот, к кому она приехала. А она до сих пор не решила, как себя перед ним держать.

То есть совсем недавно ей казалось, что не просто решила, а продумала все с точностью до секунды, до шага, до вздоха. Иначе не стоило и ехать. И так-то шансы на успех призрачны, а если еще и неверно повести себя, так и вовсе выйдет одно посмешище.

«Ах, мне привыкать, что ли? Мурановская стая не смеется только потому, что не умеет… ниже их достоинства смеяться… Однако он – не Муранов».

Да, на одно только это она и надеялась.

Напомнив себе, что другого выхода нет и, стало быть, все делается правильно, дама таки позволила себе пройтись по комнате. Ее узкий напряженный силуэт отразился в сумрачном зеркале, заключенном в резные кленовые листья. Часы на стене напротив – точно в таких же листьях – стучали громко и раздраженно, им не нравилось, что в комнате посторонние.

– Да где же Николай Павлович, в конце-то концов?

– Чему обязан, сударыня?

Дама резко обернулась. Сухопарый старик в небрежно завязанной бархатной куртке, с глубокими залысинами и старомодными баками. Точь-в-точь персона с фамильного портрета, написанного хорошо если при Александре II, а то и раньше. Правда, в отличие от картины двигается и разговаривает, но скупо и будто нехотя. И глаза, небольшие, блекло-голубоватые, – совершенно без всякого выражения.

– Николай Павлович… – Дама быстро вздохнула. Ясно было уже, что заготовленные слова не вспомнить, а новые придумывать некогда… Как быть? – Николай Павлович, голубчик… Вы, должно быть, не узнали меня…