Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй полов

Прежде всего, само расположение лагерей в окружении красивых лесов (как Бухенвальд, например, который располагался на месте рощи, куда любил ходить Иоганн Вольфганг Гёте, – в центре территории лагеря и сейчас есть пень от «дуба Гёте», под которым поэт, по преданию, отдыхал), вблизи старинных городов и поселений, мимо которых везли и гнали узников, звездное небо над головой являлись чудовищным, невозможным контрастом того, что происходило в лагере. З. Градовский, находившийся в Освенциме, в своих «Записках» обращается к луне со словами упрека: «Я больше не хочу видеть ее сияния, потому что она только усиливает мою тоску, только заостряет мою боль, только умножает мои мучения… К чему и зачем приходишь ты, жестокая и чуждая мне Луна, зачем мешаешь людям хоть немного насладиться счастьем в их забытьи? Зачем ты пробуждаешь их от тревожного сна и освещаешь мир, который уже стал им чужим и куда они уже больше никогда, никогда в жизни не смогут попасть! Зачем ты появляешься в своем волшебном великолепии и напоминаешь им о былом – о котором они уже навсегда забыли? Зачем ты озаряешь их своим царственным светом и рассказываешь им о жизни, о счастливой жизни, которой еще живут какие-то люди – там, на земле, куда еще не ступала нога этих извергов? Зачем ты шлешь нам свои лучи, которые превращаются в копья и ранят наши кровоточащие сердца и измученные души?.. Почему, Луна, ты думаешь только о себе? Почему ты с таким садизмом стремишься досаждать им, когда они уже стоят на краю могилы, и не отступаешь, даже когда они уже сходят в землю? И тогда – стоя с распростертыми руками – они шлют тебе последний привет и смотрят на тебя в последний раз. Ты знаешь, с какими мучениями они сходят в могилу – и все из-за того, что они заметили твой свет и вспомнили твой прекрасный мир?»[539] Таким образом, контраст окружающего мира, природы и мира лагеря был длящимся кошмаром, избавиться от которого было невозможно.

Сразу после прибытия в лагерь, как уже говорилось, происходило переодевание узников, которое нередко представляло собой фантасмагорию. Одна из узниц вспоминает: «Нас страшно избили, раздели, затолкали в душевые кабины, обрили наголо, а потом кинули кучу какого-то тряпья, без разбора каких-то размеров. Была зима, и стоял страшный холод, а нам почему-то бросили груду летней одежды. Полным женщинам достались узкие короткие платья, бывшие когда-то элегантными. В качестве головного убора могла оказаться вдруг шляпа с атласной лентой или букетиком искусственных цветов… Это был какой-то невероятный маскарад или пуримшпиль. У нас не было ни трусов, ни носков, но зато могли быть платья со шлейфом или жабо…»[540] Таким образом, уже самое начало пребывания в лагере вводило узника в пространство абсурда.

Утром несколько сот заключенных барака должны были умыться и сходить в туалет за 15–20 минут, при этом мест для отправления естественных надобностей оказывалось всего несколько, а после умывания ледяной водой не полагалось никаких полотенец. Часто заключенных выстраивали на аппельплац «и учили петь банальные немецкие песни, евреям же приказывали петь немецкую песню, в которой издевались над евреями. Таким хором нередко дирижировал католический священник. Заключенные, не знающие немецкого языка, не понимали и не могли запомнить слов этих песен, вследствие чего недовольные этим пением капо били их и приказывали им петь в приседании и лежа на земле»[541]. В Треблинке оркестр встречал на перроне музыкой прибывающих в лагерь[542], в Маутхаузене узников казнили также «в сопровождении оркестра, исполнявшего незамысловатую песенку «Ах, попалась птичка»[543]. В целом веселая, легкая музыка, которая исполнялась лагерными оркестрами во время возвращения с работы узников, на «аппелях» и экзекуциях была закономерным и неслучайным контрастом монументальной и возвышенной музыке Р. Вагнера, Г. Пфицнера, Р. Штрауса, которая являлась интонационным и звуковым ритмом не только нацистской Германии, но и Европы в целом.

Вокруг крематориев на опрятных газонах росли цветы, дорожки аккуратно были посыпаны песком, все было покрашено, царила идеальная чистота («тропинка, ведущая к газовым камерам, должна была быть абсолютно чистой. Когда требовалось, мы привозили желтый песок и разравнивали его»[544]). Один из свидетелей вспоминает: «Я представлял Собибор как место, где людей сжигают и душат газом, поэтому оно должно было выглядеть как настоящий ад. Но что я вижу? Хорошие дома, комендантская вилла, выкрашенная в зеленый цвет с небольшой оградой и цветами… С другой стороны – платформа, изображающая железнодорожную станцию»[545]. Узникам, направляемым в газовую камеру в холодную погоду, эсэсовцы советовали поднять воротники, чтобы не простудиться, если обреченные были босиком, заботливо предупреждали их, чтобы они не поранили ноги, когда на дорожке встречались осколки стекла. Тележки для перевозки хлеба использовались и для перевозки трупов, при этом на них были надписи: «Труд делает свободным».