Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй полов

«Надлежало быть чисто выбритым, – писал Ж. Амери, – однако иметь бритвенные принадлежности строжайше запрещалось, а к брадобрею ходили лишь раз в две недели. Под угрозой наказания надлежало иметь на полосатой робе все пуговицы, но если потеряешь одну на работе, что неизбежно случалось, то заменить ее было практически невозможно. Надлежало быть сильным, но из заключенного систематически высасывались все силы. На входе в лагерь у него отбирали все, а затем уголовники издевались над ним, потому что у него ничего не было»[557]. Бараки, в которых узники жили в нечеловеческих условиях, соседствовали с прекрасно обустроенными особняками начальства лагеря, в пределах одной и той же ограды из колючей проволоки стояли крематории и бордели.

В Маутхаузене для заключенных на Рождество на аппельплаце поставили елку «настоящую, иллюминированную, с огромным Санта-Клаусом и блестящими украшениями»[558], а рядом – виселицу, на которой совершались казни. В Равенсбрюке прямо под рождественской елкой, украшенной лентами, лежала гора трупов[559]. Самым большим абсурдом, безусловно, было участие заключенных в вольных и невольных акциях уничтожения других узников, начиная от избиений, воровства, отъема вещей и продуктов и заканчивая сопровождением людей в газовые камеры, чем занимались члены зондеркоманды. Именно зондеркоманда стала апофеозом лагерного абсурда, так как евреев сопровождали в газовые камеры, раздевали перед смертью, при расстрелах держали за руки именно евреи[560].

Абсурдистская реальность лагерей была настолько парадоксальной и противоестественной, что терялось ощущение ее подлинности. Не случайно значительная часть воспоминаний узников о концентрационных лагерях наполнена метафорами, которые позволяли более или менее адекватно передать пережитое. То есть Концентрационный мир воспринимался свидетелями как глобальная метафора, пространство чудовищной игры, фантасмагорического спектакля, где кулис не было, сцена была в масштаб лагеря, а зрители и актеры все время менялись ролями. В итоге создавалась чудовищная иллюзия, которая была действенней и сокрушительней любой реальности.

В этих условиях заключенный постоянно оказывался в ситуации, когда, по мысли Ж. Амери, каждый в жизни переживает абсурдность, «но лишь немногие берут это переживание на себя, доводят его в мысли и действии, «мыследействии», написал бы я, не звучало бы это слово столь раздражающе, до конца»[561]. В концентрационном лагере «брать это переживание на себя» и действовать в определяемой этим переживанием логике приходилось постоянно. Так же постоянно узник оказывался перед необходимостью восстанавливать здравый смысл, связность и естественные отношения между вещами, из которых состояла указанная иллюзия, воссоздавать понятную ему самому действительность, что погружало его в состояние человека, постоянно находящегося ad marginem, стоящего «на паузе», в пограничном состоянии, на рубежах безумия и изо всех сил удерживаемой вменяемости. То есть действительность лагеря занимала в пространстве Концентрационного мира место больше, чем узники. А если учесть, что такие ситуации происходили почти постоянно, то «состояние паузы» становилось главным, а действие, мысль, рефлексия – второстепенным, что приходило в противоречие с привычными, долагерными формами мышления и взаимоотношений с окружающим миром. То есть стремление не погружаться в абсурдистскую реальность парадоксальным образом приводило именно к этому погружению.

Как работал этот механизм? Большинство указанных выше ситуаций ставили заключенного перед дилеммой. Поступать против собственной системы правил (разумеется, если для человека это не привычная форма поведения) – это значило идти против той системы ценностей, которая являлась фундаментом личности. То есть уничтожать себя. Единственным условием самосохранения в этой ситуации было убрать противоречие. То есть заблокировать, стереть весь предыдущий опыт («Прессбургер понял, что сможет выжить, только если заблокирует в памяти все, что с ним творится, даже смерть своего отца. «Чем дольше я хотел прожить, – говорил он, – тем скорее должен был все забыть»[562]), а затем убедить себя в том, что насилие в отношении других узников, борьба за место у умывальника или в туалете, кражи или соучастие в убийстве на самом деле необходимы прежде всего для того, чтобы выжить. Как только такое убеждение возникало, далее создавалась система стандартных и необходимых в такой ситуации оправданий целесообразности («Они все равно обречены», «Меня принудили», «Если не я, то меня» и т. д.), что приводило к выветриванию из описанных выше ситуаций моральной составляющей. А поскольку идти против себя приходилось постоянно, регулярно, то через какое-то время внешние действия начинали соответствовать убеждениям.