Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй полов

В заключение необходимо подчеркнуть, что абсурдистская реальность лагеря, реализуемая почти в каждом элементе быта, не была случайным совпадением или следствием нарушения логики – она выполняла функцию важнейшей смыслообразующей доминанты лагерного бытия. Постоянно возникающие абсурдные ситуации снова и снова подчеркивают парадоксальность Концентрационного мира, его кардинальное отличие от привычных форм жизни. Создаваемая сознательно, эта реальность была важным и эффективным средством деморализации, лишения воли к жизни и в конечном итоге «нефизического уничтожения» узников. Б. Беттельгейм вспоминает, как с помощью «абсурдистской реальности» в одном из лагерей была уничтожена группа чешских заключенных: «На некоторое время их выделили как «благородных», имеющих право на определенные привилегии, дали жить в относительном комфорте, без работы и лишений. Затем чехов внезапно бросили на работу в карьер, где были самые плохие условия труда и наибольшая смертность, урезав в то же время пищевой рацион. Потом обратно – в хорошее жилище и легкую работу, через несколько месяцев – снова в карьер на мизерный паек и т. д. Вскоре все они умерли»[563].

То есть абсурдистская реальность Концентрационного мира зиждилась на главном противоречии: этот мир мог существовать только как средство утверждения смерти в противоположность окружающему миру, который существует только как разностороннее утверждение жизни.

«Несвойственное поведение» и одиночество

Разрушающим личность фактором в лагере становилось возникновение у заключенных особой стратегии поведения, которую мы обозначим здесь как «несвойственное поведение». Отличительным признаком этого поведения была его максимальная противоположность всем поведенческим стандартам и привычкам, которые были у человека до попадания в лагерь, реакции, совершенно необычные для жизни за колючей проволокой и оттого ошарашивающие и парализующие. Л. Берсум вспоминает: «Мы научились смотреть на страдания других, не реагируя. Мы спокойно ели свою еду, не обращая внимания на жадные и голодные глаза, устремленные на нас. Как-то ночью я пошла в туалет и переступила там через человека, лежащего без сознания. Я и пальцем не пошевелила, чтобы помочь. Мы до того очерствели, что на линейке спокойно смотрели на тех, кто падал навзничь. Видимо, только так можно было поддерживать себя»[564].

О. Нансен продолжает тему: «Когда мы построились, чтобы маршировать на плацу с виселицей, меня поразило, до чего мы стали бесчувственными. Вот мы стоим – более четырехсот норвежцев (наш барак) – и сейчас будем смотреть, как вешают одного из заключенных. Можно было бы предположить, что в такой момент у всех будут серьезные лица, что даже будет царить гнетущее молчание! Не тут-то было! Мы оказались в шумной толпе смеющихся мужчин и подростков, которые чертыхались, сталкиваясь в тесноте или наступая друг другу на ноги. Всеобщее оживление казалось неприличным по отношению к одному человеку, стоявшему позади и украдкой курившему, готовому через некоторое время прошествовать к виселице… Наконец мы можем вернуться в наш барак – к еде и нашим делишкам. И толпа равнодушно бредет обратно. Мало кого интересует, кто был повешен и за что. Сейчас важно скорей занять место за столом, чтобы поесть. Или же встретиться с кем-то, у кого договорился купить хорошую куртку или брюки…»[565]

Э. Визель вспоминал, как он был потрясен самим собой и возненавидел мир, оттого что не помог своему отцу, когда того мучили. «Я физически ощущал боль отца, но не шелохнулся, не попробовал вмешаться, защитить самого близкого человека. Хуже того – разозлился, ведь он шумел, плакал, сам навлек на себя наказание. Никогда не прощу миру, что превратил меня в другого человека, разбудил в душе дьявола, вытащил наружу самые подлые, низменнические инстинкты». Он же «видел, как тринадцатилетний паренек избивал собственного отца за то, что тот плохо заправил койку. Старик беззвучно плакал, а он орал: «Если не заткнешься, не получишь хлеба! Ясно?»[566] Многие из наблюдателей отмечают, что дети и подростки часто были более жестоки и циничны, чем взрослые, – неокрепшая система ценностей и ограничений распадалась у них гораздо быстрее, нежели у взрослых.