Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй полов

Бескомпромиссный и во многом радикальный подход Т. Адорно к осмыслению феноменологии Концентрационного мира, намеренно чрезмерно поднятая планка через аннигиляцию культуры после Освенцима во многом привели к тому, что в интеллектуальном пространстве Западной Европы возникают дискурсы, нацеленные на столкновение и конфликт с официальной исторической схемой произошедшего. Таким образом, во многом благодаря Т. Адорно интеллектуальной мысли Европы удалось запустить механизмы не только переоценки и активного осмысления произошедшего, но и процессы социальной фиксации (мемориализации) пережитой травмы. Именно благодаря действию этих механизмов концентрационный лагерь и узник становятся главными маркерами прошлого, семиотически оформленными реперными точками послевоенной германской идентичности.

Концентрационный мир заставил после Второй мировой войны философски переосмыслить и наполнить моральным содержанием категорию тоталитаризма, которая, зародившись в 1926 году в работах философа Д. Джентиле, воспринималась до войны просто как интеллектуальная фиксация нового типа государства, в котором государственная идеология и государственные интересы определяют жизнь всего общества, причем последнее соглашается с государством, даже если оно исповедует античеловеческие идеи и воплощает их репрессивными методами. Именно тогда началась дискуссия о термине «тоталитаризм» и о том, что он отражает, которая не завершена до сих пор.

В 1945 году выходит работа К. Поппера «Открытое общество и его враги», которая стала первой попыткой переосмысления такого явления, как тоталитаризм. Противопоставив жесткости тоталитаризма гибкость либеральной демократии, Поппер открыл эпоху развития демократии как единственной панацеи от рецидивов нацизма, а также заложил основы культивирования «прав человека» – фундамента мультикультурного и мультиидеологичного «открытого общества». Однако только Ханна Арендт сделала термин «тоталитаризм» достоянием общественного сознания Европы, выведя его за пределы философских дискуссий.

Х. Арендт, к текстам которой мы уже неоднократно обращались выше, историк, исследователь тоталитаризма, философ, стала, по сути, последним на сегодняшний день европейским интеллектуалом, кто постоянно обращался к теме нацистских концлагерей, стремясь понять механизмы, которые запустили и поддерживали в действии эту машину. Во многом стимулом к исследованию этой темы стало присутствие Х. Арендт в 1961 году в Иерусалиме в качестве корреспондента журнала The New Yorker на судебном процессе над Эйхманом. Это был первый после Нюрнберга крупный процесс над нацистским военным преступником, единственный процесс, на котором в Израиле первый и последний раз на сегодняшний день был вынесен смертный приговор, приведенный в исполнение. На этом процессе впервые публично и масштабно был поставлен вопрос о Холокосте. По итогам процесса была написана одна из самых известных (и самых «скандальных») книг Х. Арендт «Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме»[799]. Выводы автора по итогам процесса показались настолько вызывающими и неприемлемыми, что очень многие друзья порвали с автором отношения и ей был объявлен в Израиле бойкот, который продолжался более 30 лет: ее книга была издана в Израиле только в 2000-х годах.

Здесь придется повторить то, о чем уже шла речь выше. Проблема была в том, что выводы Х. Арендт кардинально противоречили той схеме, которая складывалась в европейском общественном сознании и в сознании евреев. Данная схема заключалась в том, что идеологи и непосредственные исполнители нацистских преступлений истолковывались как исчадия ада, выродки, маньяки и садисты, что достаточно просто объясняло причины произошедшего, хотя и оставляло много вопросов. Х. Арендт, которую «такой ответ ни в чем не убеждал», впервые констатировала, что убивали самые обычные, заурядные люди. Эйхман в ее работе предстает малообразованным, тусклым, зависимым от начальства человеком, занимавшим не самый ответственный пост и, мало того, не испытывавший к евреям никакой личной ненависти. То есть таким, какими были большинство исполнителей.

«Проблема с Эйхманом заключалась именно в том, что таких, как он, было много и многие не были ни извращенцами, ни садистами – они были и есть ужасно и ужасающе нормальными»[800]. В результате оказывается, что все ужасы лагерей были продиктованы не садизмом, не ненавистью, не патологиями, а обычной «целесообразностью». На языке нацистских канцелярий о концентрационных лагерях говорилось как о вопросе «административном», а о лагерях смерти – как об «экономическом». И эта терминология не отражала попытку скрыть сущность нацистского режима – они и правда так думали.